Она поспешно развернула свиток – кстати, ни Чэн, ни я так и не заметили, когда же она успела пододвинуть его к себе – долго вчитывалась в него, шевеля губами (чего за ней до сих пор не замечалось, даже во время прочтения бейта-двустишия на доспехе), потом старуха оторвалась от чтения и посмотрела на нас наивными и честными глазами.
– Год перепутала! – всплеснула руками она. – Стара стала, путаюсь все время... хотела одно написать, а написала другое.
Что-то не замечали мы, чтоб она хоть в чем-то путалась!
– Крючок не туда загнула, вот и вышел семнадцатый год вместо четвертого! Как раз в четвертом-то году господин Лян прямым мечом завершать Беседы по-новому стал, двойным взмахом с проворотом, а там уже в ножны опускал – так споры пошли, дескать, канону противоречит... Спорили, спорили, а после находку господина Ляна общим мнением канонизировали – и перестала она противоречить, и вздохнули все с облегчением!..
С этой минуты даже упрямый Кос понял – все, конец.
Больше мы от нее ничего не добьемся.
Даже за полное собрание стихов Абу-т-Тайиба аль-Мутанабби...
Мы с Чэном поднялись в комнату, где сегодня ночевали (не считая Дзю), и Чэн вскоре куда-то ушел, Обломок валялся на столе и, кажется, дремал; а я лежал на подоконнике и думал, что со мной случается нечасто.
Я думал про правую руку Чэна.
Я прекрасно помнил, что у основания творение Коблана было снабжено ремешками и застежками, с помощью которых рука крепилась к культе. Но с того дня, – вернее, ночи – когда стальные пальцы впервые сжались на моей рукояти, я не мог вспомнить, чтобы Чэн хоть раз отстегивал и снимал руку аль- Мутанабби.
Более того, сама мысль о том, что Чэн вообще может снять эту руку, вызывала во мне отвращение и ужас.
Я восстановил в памяти несколько моментов, когда сознание Чэна объединялось с моим, и понял, что за семью запорами и девятью печатями в потайном чулане души Чэна Анкора Вэйского таился такой же – если не больший – ужас перед возможностью снова стать одноруким.
И не только. Одноруким – ладно, но одиноким... ведь никогда, никогда больше!..
Даже умываясь по утрам – в дороге из Кабира в Мэйлань я не раз присутствовал при этом – Чэн старался при посторонних не снимать нижней рубахи с широкими рукавами, закрывающими место крепления мертвого металла к живой плоти.
Нет. Живого металла к живой плоти.
А все-таки раздевшись до пояса, Чэн избегал смотреть на собственное предплечье. Вскользь, случайно, но никогда – пристально.
И почти сразу же старался одеться.
Словно ни он, ни я – а я до сих пор просто не давал себе размышлять об этом – словно оба мы старались лишний раз не искушать судьбу.
То, что для всех было легендой, пикантным случаем, возможностью лишний раз поговорить о чудесах – для нас было свершившейся реальностью, за которую дорого плачено, и все равно счет по сей день не закрыт.
И не будет закрыт никогда.
...Чэн вернулся, подошел к окну, и мы стали смотреть во двор. Неподалеку был пруд, от которого несло сыростью, а за ним, у круглой беседки кто-то из Блистающих усердно танцевал.
Сперва я решил, что это один из Малых моего дома, но потом, приглядевшись, обнаружил нечто смутно знакомое в резких, с отмашкой, ударах Блистающего, полускрытого от меня опорами беседки.
Я мысленно сгустил сумерки – мэйланьские вечера оказались слишком светлыми – после многократно увеличил беседку, превратив ее в мрачную башню Аль-Кутуна, и улыбнулся, мерцая обнаженным клинком.
Пусть не утром, как было обещано, а ближе к вечеру, но неугомонный харзиец, Маскин Седьмой – ах да, он же теперь Тринадцатый! – все же явился ко мне в гости.
«Пошли?» – подумал я.
«Пошли, – подумал Чэн, надевая на меня ножны. – Не будем заставлять ждать горячего Эмраха ит- Башшара из Харзы. Неровен час, изрубит нам беседку – Кос потом до конца жизни ворчать будет...»
И мы снова спустились вниз, оставив Дзю отдыхать на столе.
Задевая за перила лестницы, я неожиданно задумался над тем, почему это Пояс Пустыни из Седьмого превратился в Тринадцатого. Я прикидывал и так, и этак, и не додумался ни до чего.
Кроме того, что число «Тринадцать» нравилось мне все меньше и меньше.
Совсем оно мне не нравилось.
Возле входа в дом пожилой коренастый Придаток с усердием подстригал колючий вечнозеленый кустарник. Блистающего при слуге не было – да и к чему Блистающий при стрижке кустов?
– К вам гость, Высший Чэн, – приветливо сказал он, глядя на нас и смешно морща лоб. – Вон, у беседки... просил пока не докладывать. Видите?
– Вижу, – кивнул Чэн.
– Смешной он, этот гость, – слуга оказался на редкость словоохотливым, – Высший, а все равно
