интересным, загадочным и даже опасным местом. А теперь, благодаря вам, я чувствую себя персонажем такого музейного детектива. Второстепенным, конечно. Но так даже лучше. Вы доставили мне ни с чем не сравнимое удовольствие.
Он нравился мне все больше. С таким, наверное, хорошо вместе работать. Ах, зачем я не бледный бакалавр искусств родом из какого-нибудь Вупперталя? Попросился бы к этому дяде в оруженосцы, и жизнь моя тут же исполнилась бы неведомого доселе смысла.
Впрочем, она и без смысла была вполне хороша. Директор музея уже оживленно беседовал по телефону, то и дело повторяя: «Прудовецка. Фрау Прудовецка, йа, йа». Судя по выражению его лица, адрес неведомой фрау был у меня в кармане.
– Краков, – сказал он, положив трубку. – У этой женщины есть кафе в Кракове. Называется «У Гражины», все очень просто. Точного адреса Франк не знает, но говорит, где-то возле площади Главный Рынок. Совсем рядом. Думаю, можно найти.
– Я тоже так думаю, – кивнул я. – А телефон?..
– Номер ее телефона Франк не сообщил. Говорит, не имеет права. Его подруга специально просила отправлять всех, кто будет ее разыскивать, непосредственно в кафе. Дескать, это единственный способ расширить клиентуру. Думаю, он так шутит. Придется вам ехать в Краков.
– Придется, – согласился я. – Ничего, съезжу. Говорят, Краков – прекрасный город. Спасибо вам. Это просто чудо, что вы ее вспомнили и нашли.
– Нет, это не чудо. Просто эпизод. Просто жизнь. Нормально.
– Все равно я ваш должник.
– Тогда возьмите у меня интервью для «Flash Art», – ухмыльнулся он. – Чтобы я мог наконец расслабиться и выпить пива.
– Могу предложить только пиво, – сказал я. – Интервью, впрочем, тоже могу, только не думаю, что «Flash Art» его напечатает. Пишу я по-английски еще хуже, чем говорю.
– Тогда плохо дело, – нахмурился лучший в мире директор музея. И тут же просиял: – И к черту интервью. Час опоздания – это уже слишком. Здесь рядом отличная пивная. Пойдемте. Если, конечно, вы не хотите посетить нашу дискотеку.
– Не очень, – честно признался я. – Тем более я уже и так понял, что музей – это не обязательно скучно. На всю жизнь уяснил.
Я приготовился к изнурительному пивному марафону – мой новый приятель производил впечатление человека, который к любому делу подходит серьезно и основательно. Однако час спустя, осушив два бокала и прочитав мне увлекательную лекцию о жизни и мечтах юного магната Остхауса, которому первый в мире музей современного искусства был обязан своим существованием, он отправился приглядывать за музейной дискотекой, а я – бродить по городу в поисках ужина, способного меня усыпить, желательно – до полуночи. Завтрашний день обещал быть чрезвычайно насыщенным. До Кракова отсюда ехать и ехать. Спешить заставляли, ясное дело, не обстоятельства, Карл, в отличие от меня, вовсе не проявлял нетерпения, просто во мне внезапно проснулся охотничий азарт. Это было дурацкое, но, чего уж там, чертовски приятное состояние.
Заснул я позже, чем рассчитывал, однако подскочил в половине седьмого утра, свежий и бодрый. Азарт – великое дело, даже кофе можно не пить, но я, конечно, выпил – две чашки в отеле и еще одну в кондитерской на Миттельштрассе, потерял целых десять минут, но на ближайшую электричку все-таки успел, ай да я.
Поезд неспешно отполз от платформы, я отыскал место возле окна, прижался носом к стеклу – жемчужно-серое утреннее небо, черепичные крыши, фабричные корпуса, бетонная стена, покрытая граффити, и другая стена, старая, сложенная из потемневшего от времени красного кирпича, увитая диким виноградом, сквозь пережившие зиму бурые прошлогодние листья уже пробиваются молодые бледно- зеленые побеги; короткий темный тоннель, еще одна краснокирпичная стена, цветущие форзиции на окраине соседнего городка и снова фабричные корпуса, черепичные крыши, новые жилые дома, словно бы сложенные из разноцветных детских кубиков, и над всем этим, закрывая полнеба, триумфально восходит четкий силуэт чертова колеса. В любой другой стране я бы давно затосковал и отвернулся, а тут глаз отвести не могу. Германия – моя слабость, мне здесь все нравится, ну или почти все.
Я из тех бесхитростных людей, которые могут искренне сказать: «Вот это кино (или книга, или песенка) – про меня». Мой случай еще проще, вся правда про меня изложена в одном-единственном коротком эпизоде из «Blade Runner» – когда репликант Рутгер Хауэр за минуту до завершения работы программы сидит на крыше, рассказывает о том, что видели его прекрасные глаза, и сокрушается, что все эти невероятные вещи канут в Лету вместе с ним. Он держит в руках белую птицу голубя, и общий контекст такой, что теперь, в конце пути, любая жизнь кажется ему величайшей ценностью.
Репликант Рутгер Хауэр, чего уж там, эффектный блондин, а я нет, но этим разница исчерпывается. Я всю жизнь сижу на этой долбаной крыше за минуту до смерти, потому что по внутренним моим часам и сто, и тысяча лет – это тоже минута, даже меньше, это практически «вот прямо сейчас». Все «вот прямо сейчас». И только в Германии, в любом из ее ухоженных мухосрансков, я ощущаю себя тем самым голубем, которого держат в руках и никогда не убьют. И знал бы кто, какое это немыслимое счастье, пасхальные каникулы в аду, бархатная подушечка для сидящего на лезвии бритвы, отпуск за счет Небесной Канцелярии, спасибо, аминь.
Митя прислал мне не только адрес галереи «Лени Шванцерфокс», но и несколько телефонных номеров. Однако звонить я не стал. Число людей, телефонные переговоры с которыми не кажутся мне каторжным трудом, невелико; Илья и Лени не вошли бы в их число, даже если бы вели себя по-человечески, – для этого мы слишком недолго знакомы. Я решил – ладно, погуляю пока по городу, к десяти зайду в галерею, а там по обстоятельствам.
В свое время я немало поколесил по Германии, но до Дюссельдорфа почему-то так и не добрался. Поэтому купил в книжном киоске карту города, предусмотрительно убедился, что нужная мне улица Грабенштрассе находится в самом центре, и неторопливо зашагал в нужном направлении. Глазел по сторонам, с наслаждением вдыхал плывущий над городом аромат кофе, выпечки и еще какого-то загадочного ингредиента, который присутствует в воздухе всех известных мне немецких городов и деревень, одинаково хорошо чувствуется на улицах и в помещениях, действует на меня, как приворотное зелье, а происхождение его по сей день остается для меня загадкой. Карл цинично утверждает, что я помешался на запахе местных моющих средств, но я ему не верю. Орднунг [33] – дело хорошее, но вряд ли жители всех немецких земель драют улицы и дома одним и тем же шампунем и тайно карают отступников. Хотя, конечно, было бы смешно.
Дюссельдорф оказался практически идеальным городом для бесцельной прогулки, готовым насытить взор умеренно избалованного праздношатающегося бездельника. Но уже четверть часа спустя я обнаружил, что почти не смотрю по сторонам и вообще не гуляю, а на крейсерской скорости нарезаю круги по альтштадту, неумолимо приближаясь к Грабенштрассе. Дело прежде всего, вопил мой смятенный разум. Удовольствия потом!
Я удивился – надо же, какая похвальная целеустремленность! – но разрешил себе плюнуть на осмотр достопримечательностей и отправиться прямиком по искомому адресу. Тем более уже начало десятого. Не так долго осталось ждать.
Улицу я нашел сразу. А уж не заметить галерею «Лени Шванцерфокс» было решительно невозможно, очень уж яркая вывеска, черные и белые буквы на красном фоне, не просто надпись – практически вопль, только что за шиворот не хватает всякого идущего мимо.
Вход, как я и ожидал, был закрыт. Что ж, хозяева в своем праве, до десяти еще добрых полчаса, сам виноват, что так рано заявился. Поскольку гулять и тем более завтракать мой внутренний охотник отказывался наотрез, пришлось шататься по кварталу в поисках подходящего укрытия для перекура. Это оказалось не так просто, но в конце концов я догадался обогнуть галерею и обнаружил позади дома маленький двор, засаженный кустами цветущей форзиции. Ветхая зеленая скамейка, установленная у стены, явно была создана высшими силами специально для моей задницы, только неведомый и непостижимый реквизитор слегка промахнулся с подсчетами и материализовал ее несколькими годами раньше. Ничего, бывает.
Я достал портсигар и собрался было закурить, когда из соседнего окна раздался знакомый голос.
