– Пора! Пора! Уходим! – пиарщица Таня толкает нас в направлении служебного выхода.
– А где… Где эти? Ха-ха-ха! В белых… ха-ха… – я чувствую себя убийцей, разрушителем храмов, но почему-то по-другому не получается.
– Давно уже все свалили! И нам пора, если не хотите застрять за столиком у боссов! У них хобби – усаживать к себе за стол и накачивать артистов… – Таня бесцеремонно тычет меня телефоном в спину.
Мы спешно эвакуируемся, никем не замеченные. И смеемся. На улице в карнавальной толпе на нас тоже никто не обращает внимания. Хоть мы и смеемся. Дамы, барышни, кавалеры, фрики, маски, маски, маски… Мы пробираемся сквозь облако противоречивых ароматов и смеемся. Громко, в голос, как умалишенные… Выясняется, что наши с Таней авто припаркованы почти напротив друг друга. Не переставая смеяться и помахав пиарщице рукой, Белка открывает дверцу моего автомобиля… До смеха ли мне? Я корчусь в истерике.
Контрабандисты меня поймут. Каждый, кто ввозил на свою территорию ценность, с ясным пониманием того, что эта ценность ему не принадлежит… И вообще, все это – незаконно. И – незаслуженно. И – неправдоподобно. Кому-то все это навязчиво снится. При чем же здесь я? Да, таможенные привидения поймут меня. Это как распахнуть двери музея имени Джоконды перед живой Джокондой. Я даже попытался в застенчивых традициях гостеприимства продемонстрировать Белке фотовыставку ее изображений. Лихорадочно соображая, не будет ли роковой бестактностью показывать ей ее лицо с пририсованными чертами зебры. А она прервала меня. Мягко, но настойчиво. Как женщины умеют…
Думаете, у меня ничего не вышло? М-м-м… Вы совсем не знаете папарацци Агеева. Конечно, я суетился. Дергался, проливал вино, путал полотенца, говорил невпопад… Но… Лишь до того момента, когда ладонь моя легла на мягкую… После этого, ее первого громкого выдоха, взгляда, застланного доверчивостью, самообладание накрыло меня и больше не отпускало. Вот видите, иногда природа заботится о мужчинах…
Ее экстаз как шаровая молния. Осветил пять кварталов в окрестностях и медленно угас там, вдали за рекой. Утро мы встретили счастливыми.
Я никогда не знал до этого утра, что умею так долго и красочно говорить. Как в старинном английском анекдоте «…раньше овсянка не была пересолена, так что повод отсутствовал». Я готовил овсянку на завтрак, вместе с омлетом, блинами, тостами, фруктами, и рассказывал, рассказывал, рассказывал ей о ней самой. О ее отражениях в моем зеркале. Она смеялась, называла меня «влюбленное зеркало» и с аппетитом поедала мою стряпню. А я говорил, говорил… О том, каким идиотом чувствовал себя во время безрезультатных ухаживаний, о наших редких встречах, о моих сильных чувствах… Она сочувственно улыбалась. Даже Сириус позволил ей почесать себя за ушами. А он обычно не терпит фамильярности. Я все-таки показал ей кипу фотографий с ней в главной роли. Тех, которые она отказалась смотреть ночью. Она в клубе, она поправляет прическу, она орет кому-то, шутливо выпучив глаза, она на сцене, она танцует, она – зебра, она – лама-гуанака, она, она… Я вытащил Лейлу из кофра и двадцатью-тридцатью щелчками похитил самое ценное, что подарило мне это утро. Ощущение покоя, блаженства и счастья, размытое по ее лицу импрессионистским рассветным освещением. Она нисколько не позировала, и потому у меня получились такие живые кадры, о которых я и мечтать не мог. Будто это не я, а жизнь говорила: «Стоп! Снято! Ничего более цельного и законченного с тобой уже не может произойти!» Конечно, я рассказал ей о своем вчерашнем открытии.
– Гвидо?! – она брезгливо сморщилась, разрушив безмятежность, – не может быть!
– Я уверен! Осталось доказать…
– Как?
– Не знаю… Я должен поговорить с ним. Ты поможешь встретиться с Гвидо?
– Вообще-то… – она замялась, – ладно… попробую. Сейчас еще рано ему звонить. Он поздно встает. Мы встречаемся в студии через три часа, я поговорю с ним и перезвоню тебе. Только… как тебя представить?
– Скажи, что журналист… журналисты из этого… как его… ну, музыкального ежемесячника хотят поговорить… А я попрошу свою знакомую репортершу подстраховать меня. Мы приедем вдвоем, типа она – журналист, а я – фотограф.
– Хорошо.
Два часа спустя я вызывал ей такси в абсолютной уверенности, что только что прожил лучшее утро в своей жизни. Что жизнь состоялась. Что уже ничто не сможет сделать меня более счастливым.
А спустя еще час позвонила Анка.
– Ну, что, наблюдательный папарацци, теперь-то у тебя есть все фотографии моих литерных друзей?
– Откуда? Я никого вчера не встретил. А ты где была? Обещала прийти…
– Как где? Ты не понял? На сцене! Мы все были на сцене в белых балахонах! Не заметил?
ГЛАВА 8
ГВИДО
Просто примите это к сведению: бестактно и жестоко интервьюировать продюсера, который потерял Артиста. Потерял при таких ужасных обстоятельствах. Я не говорю им этого вслух, но об этом заявляет мой строгий черный пиджак, наглухо застегнутый на все пуговицы. Когда вы десять лет вместе занимаетесь шоу-бизнесом, вы получаете десять лет совместной во всех смыслах жизни. Артист и продюсер – семья. Бестактно и жестоко интервьюировать человека, семья которого только что понесла тяжелую потерю. Я не бросаю это им в лицо, но именно об этом твердит мой отстраненный взгляд. Когда уголки век немного опущены, а в зрачках будто отключен свет, и они неподвижно, словно парализованные, направлены в сторону и чуть мимо собеседника. Стеклянный взгляд. Пугающий взгляд. Я хорошо знаю его, много лет репетировал перед зеркалом. В моей профессии бывают ситуации, когда необходимо оглушить взглядом. Превентивная мера. Чтобы затем не возникла необходимость стрелять.
И все же я согласился на интервью. Большое откровенное интервью о моем… об этом покойном мальчике. Сейчас мне важнее говорить о нем, чем молчать. И об этом я им тоже не сообщаю.
Их двое, девчонка лет двадцати пяти, в розовой кофточке, лисья мордочка, стройная фигурка, пегие косички вразлет, серые глаза, которые уже мерцают профессиональным опытом, уже способны рентгеноскопировать собеседника в поисках потаенных заводей, но еще способны поддаваться гипнозу. Поверьте мне, я хорошо разбираюсь в журналистах. Вы и года не протянете в моей профессии, если не владеете искусством манипулировать СМИ. А я в шоу-бизнесе двадцать лет. С полным правом переписки.
Они долго представляются, но я не запоминаю их имен. Ее спутник-фотограф меня настораживает. Пока не пойму почему. Конечно, я вспомнил его. Вчера, на дне рождения в Жуковке он чуть не заставил меня потерять контроль… Чертов папарацци! Неброской внешности, высокий, как большинство из них, упакованный в джинсы и вязаный джемпер, с неподвижным лицом и ничего, абсолютно ничего не выражающим взглядом. С таким проведешь несколько минут в одной комнате, потом прибежит полиция, выяснится, что он спер подвески голландской королевы, прирезал семерых охранников и находится в интерполовском розыске, а ты так и не сможешь его описать. Нечего описывать. Никаких зацепок. Подозри-и-ительно… Тем более парнишка все время прячется за свою фотокамеру в пол-лица. Как охотник, все время держит ее перед собой, а щелкает изредка, только когда уверен, что попадет туда, куда хочет. Слишком серьезное отношение к профессии, можете мне поверить. Охотник…
Мы рассаживаемся в студийном «предбаннике», у барной стойки, я предлагаю выбрать напитки. Девица ограничивается кофе, парень даже отказывается присесть. Кружит по комнате, будто вальсирует, приседает, нагибается, не отрывая камеру от лица и вдруг – щелк! – щелк! – вспышка – сделал кадр! Вчера он тоже снимал, только мне показалось – не целясь, просто палил наугад…
Девица пытается расположить меня лучистой улыбкой, я непрерывно отражаюсь в ее белоснежных зубах и невольно расслабляюсь. Тем неожиданнее на меня обрушивается ее первый вопрос:
– Как вы думаете, насколько возрастут продажи альбомов группы «Аллигархи» после гибели фронтмена?
Стараясь не поперхнуться, чтобы не выдать внезапно нахлынувшего бешенства, крупным глотком кофе
