гашу вспышку ярости. Глаза, конечно же, выдают меня. Надо было общаться в темных очках. Траур, все бы поняли.
– Продажи будут огромными. Никакой Интернет не помешает… – стараюсь говорить негромко, делово, чуть стиснув зубы, но без циничных перегибов. Эмоциональные всхлипы из арсенала истеричных домохозяек – «как вы можете такое говорить!» тоже не допустимы. Только – строгие, сдержанные интонации.
– …вряд ли музыканты «Кино» думали о продажах после гибели Цоя, когда доделывали посмертный альбом… Вряд ли музыканты Joy Division думали об этом, когда готовили к выпуску посмертную компиляцию… Поверите вы мне или нет, но я тоже не думаю. Скажу больше, все деньги от продаж нового альбома, песни для которого Слава успел… успел сочинить и спеть, я отдам на благотворительность.
– Какую благотворительность?
– Думаю, будет справедливо основать фонд его имени, который сможет помогать нуждающимся музыкантам. Тем, кто болен, попал в беду, временно потерял дееспособность…
Розовая кофточка ерзает на стуле, который я намеренно предложил ей. У него особенное сиденье, я называю этот стул «усмешка инквизитора». Ни один человек не может выдержать в нем спокойно больше пяти минут. Все начинают ерзать, крутиться, попеременно закидывать ногу на ногу, раскачиваться… И редко кто смог высидеть на нем более получаса. Очень полезный стул для общения с журналистами.
– Гвидо, простите, – кофточка переходит на слегка заискивающий тон, наверняка собирается сказать гадость, – мы все слышали, читали в газетах о том, что в последнее время у вас со Славой были… было недопонимание, что ли… вы не очень ладили…
Я тебе покажу «не очень ладили»! Меньше всего сейчас мне нужно, чтобы этого оболтуса посмертно записывали в мученики, в гении смутного времени, а я, как всякий Карабас Барабас, выглядел на его фоне бездушным угнетателем. Будь проклята сказка о Буратино, давшая этому народу такой яркий архетип! Сатанинский бизнес! Почему я не могу всему миру рассказать правду, как она есть? Почему не могу сказать, как часто этот клоун, обдолбанный в сопли, на записи не мог спеть ни одной ноты, а я платил и платил, платил и платил за студию? Почему не могу рассказать, как приходилось, на выезде – хвала Аллаху, сокращать концерты до тридцати-сорока минут, потому что этот похмельный мудак, из последних сил сдерживая спазмы на сцене, убегал за кулисы, чтобы блевать на ящики с оборудованием… Под глумливое хихиканье техников. А потом, подчиняясь десятиминутному неистовству зала, выползал, чтобы на подгибающихся ногах, дрожащим голосом выдавить из себя еще три песни на бис… Почему? Несправедливо… Почему мне невозможно поведать миру, как нанятые мной авторы писали за него эти песни, которые любая ссыкуха-малолетка запоминала с первого прослушивания? А он только ездил по стране и гадил, ездил и гадил, ездил и гадил! В аэропортах, в отелях, на стадионах, в ресторанах… А пресса подхватывала его фортели, пережевывала их, смакуя, и выплевывала хлесткими репортажами о смятении тонкой души поэта в мире тотальной потребительской лихорадки. Почему я не могу рассказать? Этика? Боязнь того, что мне не поверят? Природная сдержанность? Какая чепуха! Никто из этих журналюг никогда не узнает, что «посмертный альбом», с которым они сейчас носятся, как дурачки с писаной торбой, будет полностью состоять из песен, которые этот мудак напел два, три, четыре, пять, семь лет назад… Которые попросту не вошли в его номерные альбомы! Потому что он плохо их напел! А других-то песен у меня и нету… Сейчас, погодите… пройдет еще немного времени, и про него станут говорить «сжег себя в пламени творчества» или еще хуже – «погиб поэт, невольник чести»… приравняют к Кобейну, Моррисону, Кертису… Сравнят с Высоцким, чего доброго… Хотя бы по количеству выпитого… И я никогда не смогу объяснить им, что не мне, вовсе не мне, а им, этим малолеткам, этой публике, этим журналистам, гнусным политикам, жирным купцам был нужен именно такой вечно пьяный, постоянно обдолбанный рок-н-ролльный клоун, который иногда во время выступления даже фуражку на голове не мог удержать. Который работал жупелом для миллионов добронравных мамаш, желанным дефлоратором для миллионов российских девственниц, иконой пофигизма для субтильных пареньков с косыми челками, которые готовы прятать под подушкой томик Рембо, но не готовы читать его ввиду природной инфантильности. Я никому ничего не навязывал. Я лишь дал им то, что они просили. Потому что я – продюсер. Очень хороший продюсер. Я тебе покажу «не очень ладили»!
– Гм-м-м… простите, как ваше имя? – вполголоса обращаюсь к «розовой» кофточке.
– Белла.
– Благозвучно. Что ж, Белла, вы задаете непростые вопросы. Но, если у вас хватает мужества их формулировать, у меня должно хватить мудрости на них ответить. Мы… не хочу показаться излишне пафосным… мы были семьей. Десять лет вместе. Проинтервьюируйте любую российскую семью с десятилетним стажем, и вы поймете, что, кроме счастья, за эти годы, в их жизни случались недоразумения, недопонимания, как вы выразились, ссоры, даже конфликты. Кто-то не выгулял собаку, не выбросил вовремя мусор, не вымыл посуду… Наверное, я вас удивлю, но мы в шоу-бизнесе тоже – живые люди. И у нас происходит то же самое, что случается в обычных семьях. Иногда мы ругались со Славкой, – я деликатно отвожу глаза, – это были творческие споры… Без них вряд ли получилось бы то, что вы слышите на его альбомах. Хорошая сталь куется в противоборстве огня и воды. Но… – я окончательно прячу взгляд, – я любил его. И всегда, слышите, всегда старался оградить от житейских проблем. В этом – еще одна важная обязанность продюсера.
Белла-розовая-кофточка скромно опускает пушистые ресницы. Ветерок освежает комнату. Она крутится своей тощей задницей на моем «троне милосердия», но не делает попыток пересесть. Она продолжает спрашивать:
– В прессе в разное время муссировалась информация о романе Славы с другой вашей подопечной… я говорю о Белке… Как она? Ей предъявляют обвинение в убийстве? Говорят, улики указывают не нее… Мы, конечно, не верим… Прокомментируйте, пожалуйста? Каковы ваши действия в этой ситуации?
Щелк! Фотограф делает кадр. В моих глазах вспыхивают прожекторы гнева, стремительного и разрушительного, как цунами. Голос возвышается до ультразвука, который так любят проповедники и политические кукловоды. Этот монолог требует артистизма…
– Белка – убийца?! Это – фекальный бред! Так и запишите! Фе-каль-ный! Белка – артистка, а не убийца! Она никогда ни на кого не смогла бы и палец поднять! Тем более на Славку! У них… – мой голос близок к срыву, – у них были очень… очень близкие отношения. Я… правда… не хочу… не могу… сейчас это комментировать… Это личное, даже пресса должна понять. Но я сделаю все, чтобы доказать ее невиновность! Потому что она – невиновна! Мне это ясно, как простая гамма! Любой, кто усомнится в этом, станет моим личным врагом. Я на ее стороне! Я ее продюсер! Я обязан защитить артиста…
Я захожусь в астматическом кашле, и это уже не игра на публику. У меня вызывает нервную аллергическую реакцию все, что касается моей девочки. Девочки, которой я отдал слишком. Слишком мало? Слишком много? Не знаю. Просто слишком. Глядя на розовую кофточку, я вспоминаю ту переломную новогоднюю неделю, до которой все развивалось гладко, что называется «по плану», а после – побежало фантастическими темпами, будто спринтер-нигериец решил ставить очередной мировой рекорд. В течение трех месяцев до прошлых новогодних праздников я записал с ней шесть песен и снял два клипа, то есть обеспечил основу для первого альбома и жесткую ротацию двух хитов. Певица с двумя хитами была желанной гостьей для большинства новогодних вечеринок. Поскольку серьезной концертной программы еще не было, я решил ограничить наш новогодний чес пределами Садового кольца. Только московские «сборники». Не больше трех-четырех номеров на каждой площадке. Заказчиков, пожелавших увидеть восходящую звезду Белку на своих корпоративах, набралось почти два десятка. Все мероприятия были расписаны на последние семь дней, остававшихся от того славного, слишком спокойного, слишком напыщенного, слишком сытого года. По два выступления – в первые три дня «жаркой» предновогодней недели, по три выступления – в следующие три дня и – апофеоз! – пять концертов в ее королевское величество новогоднюю ночь! Мы репетировали все шесть песен в ее стартовом имидже – блузка, черный пиджачок, челка, очки… Я подробно инструктировал Белку, как она должна двигаться на сцене, что говорить в паузах между номерами, как смотреть на публику у сцены, что отвечать заказчикам за кулисами… Она работала. Я никогда не мог упрекнуть ее в лени. Она честно вкалывала, как асфальтоукладчик, по уши влюбленный в гудрон. Она прогоняла свои песенки под минусовую фонограмму столько раз, что «минусовка» потела и теряла сознание. А Белка не желала останавливаться. Я принципиально отказался от репетиций с «живым» концертным составом и выдержал серьезное объяснение с подопечной на эту тему.
