родину.
— Здесь она была, — сказал Капустин, показывая на полуостров Крым.
— Одессы никогда не было в Крыму, — улыбнулся Федя Рыжиков.
— Была! — возмутился Капустин. Многие в классе поддержали Капустина.
Федя взял указку и, почти не глядя, ткнул в точку, которая означала Одессу.
Капустин мрачно посмотрел на Рыжикова, как будто тот нарочно, чтоб досадить ему, перенес Одессу из Крыма.
— Садись, Рыжиков, с Капустиным, — сказала Марья Степановна. — Ты будешь оказывать на него хорошее влияние.
— Я Рыжикову буду мешать, — сказал Капустин. — Он снизит успеваемость.
— Не помешаете, — сказал Федя Рыжиков и сел рядом с Капустиным.
— Какой вежливый, — прошептала подруга Таня. — Даже Капустину «вы» говорит.
Весь день Капустин сидел и скрипел ботинком о парту, чтоб вывести Рыжикова из себя. Но Рыжиков не обращал на него внимания, ни один мускул не дрогнул на его лице. Хладнокровие Феди Рыжикова меня поразило. В конце концов Капустину надоело, он взял портфель и ушел.
На следующий день Капустин уже не скрипел.
Федя никогда на уроках руку не подымал, а когда его вызывали, то вставал со скучным лицо, смотрел в потолок, как будто ни о чем понятия не имел, а потом отвечал четко, без запинки, как по учебнику. Из-за этого однажды Капустин его стукнул. Рыжиков с ним драться не стал. Он только усмехнулся. Выдержка Феди Рыжикова меня поразила. Я сказала свое мнение Капустину.
— Да он философ! — заявил Капустин.
— Философ? — удивилась я.
— А ты думала! Тоже мне — волевой, хладнокровный! — передразнил меня Капустин. — Философ твой Рыжиков!
— Философы бывают старые и лысые, — сказала я.
— Скажешь тоже! — рассмеялся Капустин. — Философ тот, кто себе на уме, вроде Рыжикова.
Я решила поговорить с Рыжиковым и прямо спросить его обо всем.
Оказалось, что Федя Рыжиков жил в нашем районе, в доме, который совсем недавно заселили.
Мы вместе шли из школы. На улице стояла нулевая температура, падал мокрый снег. И это в январе! Все ожидали мороза градусов под пятьдесят, мама даже купила пуховую шаль. А морозов не было. Вчера пришла соседка Екатерина Григорьевна и сказала, что завтра будет совершенно невиданный мороз, все об этом говорят. А завтра, то есть сегодня, пошел мокрый снег. Екатерина Григорьевна потом извиняться приходила.
— У нас в Одессе зимой всегда такая погода, — сказал Федя Рыжиков. — Я морозы не люблю. Мне лето нравится. Температура воздуха плюс сорок, температура воды в море плюс двадцать пять! — вздохнул он как о чем-то несбыточном.
— А мне нравится, когда температура минус сорок, — сказала я. — Туман вокруг, ничего не видно. Можно столкнуться нос к носу и не узнать друг друга.
— Ну да-а! — недоверчиво протянул Федя.
— Ты замерзнешь с непривычки. Купи шапку с длинными ушами, — посоветовала я.
— Надо закалять волю и дух, — твердо сказал Рыжиков. — Никогда не буду носить шапку с длинными ушами!
Я с уважением посмотрела на Рыжикова. Сама я всегда ходила в шапке с длинными ушами, даже весной.
— Мой отец вообще ходит без шапки, — добавил Федя. — Взял и закалил себя. Сейчас чемпион по боксу.
Вот это да: у Рыжикова отец — чемпион! А я представляла, что он в очках, ходит с портфелем и в большой меховой шапке. Федя Рыжиков, когда вырастет, наверно, таким будет. Он станет читать лекции студентам, скучно поглядывая в зал. А вышло, что у Рыжикова отец боксер.
— Ты, Рыжиков, тоже чемпионом будешь? — спросила я.
Федя Рыжиков снисходительно улыбнулся:
— У меня другое предназначение.
— Ты философ?
Рыжиков остановился даже. Видимо, ему надо было подумать, а когда идешь, то мысли вылетают. Он постоял, подумал и сказал:
— Да, я философ.
— Значит, ты себе на уме?
— Как это, себе на уме? — не понял Рыжиков.
Я пожала плечами: себе на уме — значит себе на уме. Но Рыжиков не унимался:
— Выходит, я ненормальный?
— Нормальный, — успокаивала я. — У тебя лицо непроницаемое. Без переживаний.
Рыжиков остался доволен моим ответом.
— Я достигаю это системой тренировок, — сказал он. — Каждый день закаляю волю и дух.
Я снова с уважением посмотрела на Рыжикова.
— Я тоже хочу закалять волю и дух, — сказала я.
Рыжиков остановился, достал из кармана коробок спичек.
— Начни с этого, — сказал он.
Мы сели на обледенелую скамейку, положили под себя сумки.
— Ты фокус собираешься показывать? — спросила я.
Рыжиков снисходительно улыбнулся.
— Смотри, — сказал он и поставил на ладонь спичку, а другой ладонью стукнул по спичке, и она переломилась надвое.
— Я запросто так сделаю, — сказала я и тоже поставила спичку на ладонь. Она тут же упала.
— Слегка сожми ладонь, вот так, — посоветовал Рыжиков.
Я чуть сжала ладонь. Спичка держалась. Я размахнулась и стукнула по ней другой ладонью. Спичка не сломалась, но стало очень больно.
— У тебя, наверно, фокус, — сказала я, дуя на ладонь. — Может, ты меня загипнотизировал?
В цирке однажды гипнотизер выступал. Он на глазах у всей публики яичницу в кепке жарил, А спички ломать ему, наверно, вообще ничего не стоит. Может, и Рыжиков — гипнотизер, а не философ?
— Никакой это не гипноз, — сказал Рыжиков. — Система тренировок. Главное, нужно отключиться и недумать, что тебе будет больно.
— Как это отключиться?
— Думай о чем-нибудь другом.
Рыжиков так ударял по спичке, как мух ловил.
Хлоп! — сломал, хлоп! — сломал.
Ну, думаю, сейчас у меня тоже получится. Я поставила на ладонь спичку и сделала вид, что забыла про нее. Отвлекаюсь, смотрю на дорогу. Бежит по дороге собака, черная, лохматая. Остановилась и смотрит на меня: дескать, что тут такое происходит? «Волю и дух закаляю, — говорю я собаке мысленно. — А ты что тут бегаешь? Какие у тебя дела?» Тут я подумала, что уже достаточно отключилась, сейчас уже нисколечко не будет больно. И изо всей силы стукнула ладонью по спичке. Если бы не Рыжиков, я бы заревела. Но Рыжиков сидел и глядел на меня своими черными глазами. Я шмыгнула носом.
— Почему-то опять не сломалась.
— Это потому, что ты боишься. Я же тебе сказал: не думай, что будет больно.
— Я не думаю.
— Думаешь. Это с первого раза не получится, — успокоил он. — Я месяца три тренировался, прежде чем научился отключаться. Все руки в синяках были.
Я опять с уважением посмотрела на Федю Рыжикова.
Тут подбежала та самая черная лохматая собака.
— Как тебя зовут? — спросила я собаку. Она завиляла хвостом. — Бобик его зовут.
