Он поцеловал ее:
– А губы пахнут хорошим фир ля пип.[24]
– Тьфу, дурак какой редкий.
– Понимаешь по-французски?
– Еще бы. Я жутко культурная пропащая девка. Майн либхер, вас вильст ду нох мер?[25]
– Еще и Пастернак… Я чувствую себя как Сен-Жюст накануне девятого термидора.
– Офигеть. Тогда все мужики ходили в таких белых панталонах в обтяжку. Говорят, что накануне девятого термидора панталоны Сен-Жюста пошли коричневыми пятнами на заднем, так сказать, плане.
– Дай-ка я тебя поцелую, умница ты моя. Честно признаюсь, не ждал от тебя. Не ждал, что мы окажемся настолько на одной волне.
– А мне показалось, что сейчас будет попытка померяться членами.
– Чем?
– Членами. Мужики же очень любят померяться. Причем им порой все равно, что перед ними женщина. Вот клянусь тебе, если бы ты оказался таким, то я бы приравняла тебя к двигающим желваками и ушла.
– Но я же не такой?
– Нет, поэтому я тебя сама поцелую.
Они гуляли. Очень, очень долго. Она сказала, что замерзла, он предложил свою куртку. Перед Тауэрским мостом им перебежал дорогу черный кот, но они сказали друг другу, что плевать хотели на суеверия, и зашипели на кота так, что он, бедняга, припустил что есть мочи и провалился в какую-то отдушину. Любовались с моста отражениями Лондона в черной воде Темзы. В магазинчике, где пакистанцы торговали порножурналами, сигаретами, алкоголем и длинными итальянскими сэндвичами, они купили плоскую бутылку «Тичерс», которую Павел любовно назвал «маленькой», и она помогла им некоторое время не замечать холода осенней ночи. На Трафальгарской площади они выпросили скейт у каких-то вечно там ошивающихся малолеток, и Вика бесстрашно вытворяла на этом скейте форменное сумасшествие, тем раззадорила Пашку (она уже давно вовсю называла его так), и он, куражась, сам взгромоздился на скейт. Тут же упал, ударился лбом и разбил «маленькую» с остатками учительского виски. Она предложила ему зализать рану на лбу, словно собачонка, он обвязал голову платком и стал похож на пакистанца из магазинчика с длинными итальянскими бутербродами. В баре «Новотеля» они пили айриш-кофе – его особенно любила Вика. Они встретили рассвет, сидя на постаменте памятника королеве Виктории возле Букингемского дворца.
– Скажи мне, как ты обычно любишь?
– Ты имеешь в виду мои плотские таланты?
– Ни хрена я не это имею в виду. Я спрашиваю, как? Ну, понимаешь? Как – значит, ну… что ты чувствуешь?
– Знаешь Мирей Матье? Прекрасная французская певица. Ты заметила – у них нет плохих певиц? Мирей однажды спела нечто волшебное под названием «Пардоне муа». Когда у меня долго не бывает женщины и когда я прокручиваю себе эту песню по такому, знаешь, внутреннему плееру или просто слышу ее по радио, то мне всегда хочется представить себе, что я у кого-то вот так же неистово прошу прощения.
– И как? Получается?
– Нет… Поэтому я больше стараюсь эту песню не слушать. Она для меня как последний, самый желанный недопитый глоток, которого не хватило, чтоб было совсем хорошо. И все из-за того, что без женского образа впечатление не закольцовывается. Понимаешь ты меня?
– Да-а-а, – тихо произнесла она и прижалась к нему. – Значит, для тебя любовь – это возможность просить прощения? Ты извращенец.
Он хмыкнул:
– Да никакой я не извращенец. Я правда решил, что ты меня поняла. Я имел в виду страсть, когда двое постоянно на лезвии ножа. Это никогда не продолжается долго, но остается в памяти на всю жизнь. Давай-ка поменяем тему. О! Я вижу, ты собираешься прямо здесь и заснуть?
– У меня закрываются глаза, ты такой большой, сильный. Отнеси девочку в кровать. Отнесешь?
– Девочке лишь надо назвать адрес кровати таксисту. Она сможет это сделать?
– Сможет. Только это. И больше ничего.
Из такси он вытащил ее на руках спящую. Разбудить ее не было никакой возможности, похоже, Вика не притворялась, она действительно спала. Он уложил ее на кровати в спальне, раздевать не стал. Сам обошел всю квартиру, хотел было пристроиться на диване, но потом, видать, передумал. Вышел и тихо прикрыл за собой дверь.
Очутившись на улице, еще совсем утренней, не проснувшейся, он решил пройтись. Улица была маленькой, вдоль дороги вплотную друг к дружке замерли автомобили. Их владельцы жили в таких же, как у Вики, трехэтажных домиках: по две квартиры на этаже. Где-то впереди, в отдалении, шумел большой город, а здесь было тихо, никакого движения. Когда он выдыхал, то его голова окутывалась паром, словно вершина горы облаками. Упали первые дождинки, и он поднял воротник, чтобы не налило за шиворот. Сзади послышались чьи-то быстрые, легкие шаги, он обернулся. Вика бежала за ним следом, не окликая, знала, что обязательно догонит. Он улыбнулся, развел руки, приглашая ее в свои объятья. Она добежала и уткнулась ему в грудь.
– Зачем ты ушел? Обиделся, что я не стала снимать с тебя брюки?
Он гладил ее по голове.
– Да нет же, глупая. Просто испугался, что ты сама прогонишь меня, когда проснешься. Похмелье любит уединение.
– А ты хотел вернуться? Потом?
Он мотнул головой.
– Почему?
– Не знаю. Может, потому, что я не верю в такие вот ночные встречи в пабах. То, что рождается ночью, с ней же вместе и умирает.
Она лукаво поглядела на него.
– Тогда правильно, что я тебя догнала. Видишь, я же никуда не исчезла.
– Мы так и будем стоять на улице? Дождь расходится. Небо раскандыбасилось, пошла моква.
– Прелесть какая! Откуда это?
– Со времен студенческих попоек в общежитии. Дождь и вправду усилился.
– А я и не заметила. Пойдем в дом. Будем отсыпаться и тюрить букаке.
Он удивленно уставился на нее:
– Будем что делать?
Она рассмеялась:
– Я объясню, когда сниму с тебя брюки.
…Они проснулись по очереди. Сперва он, осторожно сняв с груди ее руку, вылез из кровати, соорудил из полотенца, валяющегося тут же рядом на полу, набедренную повязку и босыми ногами прошлепал в кухню. Открыл холодильник, некоторое время изучал его содержимое. В холодильнике лежала половинка арбуза и французский багет. Больше, за исключением какой-то мелочи в виде пучка зелени осеннего окраса, в холодильнике ничего не было. Порезав багет кружочками, он подсушил их на сковородке, арбуз разделал на треугольники, все разложил на два овальных блюда, расставил тарелки, положил приборы. Вика появилась в кухне, молча налила себе стакан воды из чайника, с жадностью выпила.
– Сушняк? – он, положив локти на стол и подперев кулаками подбородок, наблюдал за ней. Кулаки мешали говорить, поэтому у него получилось «фуфняк».
– Я чувствую себя ужасно, – Вика говорила, отвернувшись, спина ее при этом вздрагивала точно при кашле. – Не смотри на меня, я похожа на зеленую рептилию.
– Я что-то не заметил. Садись завтракать. Пустой желудок похмелью не товарищ, – Павел ногой выдвинул из-под стола свободный стул. – Давай-ка.
– У меня ничего нет, – она все еще смотрела на стену перед собой, – я вообще почти ничего не ем
