дома.
– А я так не считаю. Что до меня, то я с удовольствием закушу этим арбузом с хлебом вместе. Так едят на Кавказе и в Астрахани. Вкуснятина. Попробуй.
Она повернулась, медленно прошла к столу, села.
– Я могу сварить кофе.
Ответить он не успел – Вика разрыдалась, закрыла лицо руками. Павел озадаченно уставился на нее:
– Милая, что с тобой такое?
После «милой» рыдания заметно усилились, Вика пыталась говорить что-то сквозь слезы, но ничего нельзя было разобрать. Наконец она усилием воли остановилась, отняла руки от припухших мокрых щек:
– Господи, какая же я несчастная! Ну почему?! За что?! Уже тридцать, а рядом никого. Жизнь, как у овчарки пограничной, на кого покажут, тому и глотку перегрызу! Вот что ты расселся тут?! В полотенце завернулся! Сейчас сожрешь арбуз, и потом что?! Трахнешь меня еще разок и отвалишь?! Да пошел ты!
Он оставался невозмутим. Терпеливо переждал истерику, подождал, пока ее силы иссякнут, и как-то очень по-доброму улыбнулся:
– Ты так хочешь, чтобы я ушел?
Она снова заревела:
– Да нет же. Конечно, нет! Просто я… я…
– Все, ни слова больше, – он выставил вперед ладонь, словно щит. – Сидим, жрем, как ты выразилась, арбуз. Потом – ты сама это предложила, а я и не против, – можно еще покувыркаться, сколько не жалко. Потом пойдем бездельничать… – Павел запнулся и хлопнул себя рукой по лбу: – О! Прости! Я ведь даже не спросил тебя, чем ты занимаешься. Может быть, тебе нужно идти куда-нибудь?
– Нет. Вернее, я не знаю. Мне могут позвонить в любую минуту.
– А ты выключи телефон, – простодушно предложил Павел. – Делов-то на копейку!
– Нельзя. Я жить хочу.
– Даже так, – лицо его посерьезнело и сильно изменилось. Он стал напоминать нахохлившегося филина: внимательные глаза, крючковатый нос, губы вытянулись в узкую нитку. – Расскажи мне.
– С какой стати я должна что-то рассказывать? Нет, прости меня, ты… вернее, я не так выразилась. Дура я! Это мои проблемы, Паша. Мои, понимаешь? Я не знаю, чем занимаешься ты, мне это даже не интересно. Мы знакомы-то сколько? Сутки? Меньше даже. Вот и тебе незачем знать…
– Смени пластинку, Вика. Папа пришел, папе можно рассказать все без утайки. Не будь самонадеянной, все твои печали написаны у тебя на лбу. И это вовсе не от того, что ты не можешь владеть собой, просто ты на пределе находишься. Еще чуть-чуть, и ты сорвешься, а тебе, судя по всему, нельзя. Кое-кто не обрадуется, не так ли?
– Кое-кто, – глухо повторила она, – да. Он не обрадуется. Сволочь. Он никогда ничему не радуется. Просто не умеет. Знаешь, – она тяжело вздохнула, – если ты спрашиваешь просто так, из любопытства, то я тебе расскажу. Без имен, разумеется. Это же и моя история тоже.
– А если не просто из любопытства? Если мне нужна эта история в полном ее виде, с именами, что тогда? Ты сказала, что не знаешь, чем я занимаюсь. Это замечательно. Значит, мне еще далеко до последнего края, когда в глазах написана автобиография с несчастливым концом. Я занимаюсь обеспечением внешнего долга нашей с тобой забавной страны. Иногда она вспоминает, что должна тому-то или тому-то, и посылает меня, чтобы я уладил вопрос. У сволочи есть имя? («Мне-то оно известно, просто я хочу, чтобы ты первая произнесла его вслух», – подумал Павел.) Я не формалист, просто везде есть правила, даже в моем ремесле. Не качай головой, Вика. Встретив меня, ты встала на свой единственно правильный путь, и если все сделать правильно, ты будешь идти по нему еще много лет. А если сейчас оставишь все как есть, то я не дам за твою жизнь и арбузной корки.
– Ты говоришь так, будто ты мент. Странно. Ты на мента совсем не похож. Какая-то новая порода? Ну конечно! Вы же теперь вместо братвы, мафия в погонах. Я знаю, я от вас еле ноги унесла.
– Послушай, Вика, не оскорбляй профессию. Менты, они и так люди несчастные. Какая там «мафия»? Они у настоящей мафии в шестерках, и сбежала ты не от ментов, а от этой самой мафии. Ты сбежала, а я вот не успел. Поэтому три года просидел в тюрьме. Впрочем, мне и бежать-то было некуда. Так что насчет меня в качестве мента – это ты мимо горшка сделала.
– Ну, хорошо. Допустим, ты не мент, ты и впрямь не похож. Но получается, со мной ты встретился не случайно. Ты за мной что, следил?
– Чем хочешь поклянусь, но это чистая случайность.
…Я, конечно же, наврал ей. Какая там случайность? Я расположился в соседнем доме, вооруженный мощной фотокамерой без наружной вспышки, и снимал всех, кто входит и выходит из мастерской той самой художницы. Я и ее, Вику, снял раз, наверное, десять, если не больше. Когда начинаешь работать по-настоящему, всегда нужна большая фотоэкспозиция персонажей той среды, где предстоит начать и кончить дело. Потому что дистанционно работать нельзя, потому что рано или поздно очутишься среди всех этих представителей полусвета, мнящих себя высшим обществом, а они хоть и стадо, как любое другое человеческое сборище, но стадо особенное, специфическое. Тут главное не оплошать, когда надеваешь на себя чужую шкуру, словно волк тонко выделанную итальянскую овчину. Там, в доме напротив, я, стоя за штативом и нажимая на кнопку фотоаппарата, ожидал, когда появится именно она. Дождался и пошел следом, ибо она должна была стать для меня поводырем, нитью в лабиринте, Полярной звездой, магнитной стрелкой компаса, словом, всей той хренью, которая помогает медленной упертой черепахой ползти по финишной прямой. Если у меня не получится с ней, то придется все начинать заново, а это время, которого почти не осталось…
– Так ты назовешь мне имя, милая?
– Да. Мой кошмар наяву зовут Феликс.
Я напустил на себя задумчивость и, разумеется, как бы невзначай, обронил, что знавал в Москве одного Феликса. Неужели тот самый? Как его фамилия? Фамилии, конечно, совпали. Кто бы мог подумать?! И он здесь?! В таком случае я был бы весьма признателен, если Вика расскажет о его новой жизни. Зачем? Хочу нанести дружеский визит. Вот увидишь, Вика, он мне обрадуется. Нет, представлять меня не надо. Не знает ли она чего-нибудь такого, что поможет мне оказаться полезным для Феликса?
Вот что она рассказала.
Строитель и актриса
Некоторые звали его Микаэл. Те же, но за глаза, – Хромой Микаэл. Он ходил с тростью: после перелома шейки бедра нога стала короче, и он заметно припадал на правую сторону. Некоторые утверждали, что он настоящий, коронованный вор в законе, и здесь не ошибались: Микаэл был банкиром всего ингушского преступного сообщества, на уголовном жаргоне это называется «держать общак». «Общак» со временем так раздулся, что превратился в банк, нефтяную и строительную компании, многочисленную недвижимость, расположенную в обеих российских столицах. Микаэл, что называется, «обыстеблишментился»: в Швейцарии его прооперировали, вытянули короткую правую ногу, он почти перестал хромать – от палки, во всяком случае, отказался. Избрался в Думу от какого-то там затерянного в туманности Андромеды федерального образования, купил себе должность главы думского комитета. Дела созданного на основе «общака» холдинга ракетой взмыли вверх. Ушли в прошлое смутные девяностые, наступило время респектабельно расстегнутых воротников рубашек, полосатых костюмов и тикающих безделушек из платины с чилийскими бриллиантами. Из «законника» бывший хромой превратился в магната, воротилу, монстра недоношенного российского капитализма – обрюзгшего и разжиревшего на украденной государственной собственности. Триумф Микаэла продолжался недолго, начали работать вертикали, вчерашняя славянская братва объединилась по партийному признаку, захватила власть и стала «жать черноклювых». Микаэл на тот момент владел не самой последней по размеру нефтяной трубой, в партию заносил мало, его тянул на дно откровенно уголовный менталитет. Ретушировать факты боевого прошлого стало невозможно, осмелевшие газетчики раскрасили его биографию кричащими цветами. Вообще решено было Микаэла по-взрослому прессануть.
Приказано – сделано. Механизм запущен. Армия адвокатов уничтожила право на апелляции к закону,
