Она явно смутилась:
– Нет. Я же говорю, что ненавижу парики на мужиках. Кстати, есть еще придурки, заросшие мехом по самую шею, так они делают себе обширную эпиляцию, чтобы выглядело не так по-звериному.
– Мне кажется, что Микаэл никогда не делал эпиляцию.
Я намеренно не стал сразу, с порога говорить ей о результатах своей встречи с хромым. Ждал, когда можно будет сделать плавный переход. То, что мы с ней занимаемся «парным катанием» и она с жаркой ненавистью говорит о Феликсе, ничего не значит. Она может вести свою игру, так что отделаться от еще одного комплекса, комплекса бдительности, у меня снова не получается.
– Вы с ним хорошо поговорили? – Вика не изменила интонации, задала вопрос очень спокойно.
Рискну, все равно у меня нет иного варианта.
– Прекрасно мы с ним поговорили, Вика. Как старые друзья, не побоюсь этого слова. Он даже доверил мне переговоры с твоим боссом.
Я одним движением резко подмял ее под себя, она испуганно вскрикнула, но, увидев, что я улыбаюсь, выдохнула с облегчением:
– Придурок, я чуть не обмочилась. Слезь, мне нечем дышать. Да слезь, я сказала!
– Не слезу, пока не пообещаешь устроить мне встречу с Феликсом. Мне есть что ему сказать, так что можешь не волноваться. Я тебя никак не подставлю. Только вот придется тебе придумать, как объяснить ему мое внезапное появление.
Она замолотила по моей спине кулачками и пятками:
– Слезай, слезай, слезай! Я все давно придумала!
Я перестал дурачиться, перекатился на левую сторону кровати, и Вика внезапно пихнула меня ногой. Я, не ожидая подвоха, оказался на полу и увидел, как надо мною появилось ее раскрасневшееся, но довольное лицо.
– Один-один, мучачо.
– Ладно, сдаюсь. Так что ты там придумала, колись.
– У Феликса есть приятель, тоже русский. У них какие-то совместные проекты, подробности мне неизвестны. Они встречаются каждый вторник в парке, я знаю, где и во сколько. Это единственная возможность подойти к нему ближе, чем на двадцать метров. Ближе не получится, охрана.
– Вика, это плохой план. Вернее, он вообще никакой.
Она сделала вид, что обиделась. Или и впрямь обиделась, и мне стало неловко. Я влез на кровать и примирительно почесал ее за ухом.
– Фырчи, кошка. Хоть это и никакой план, другого-то нет. Так и сделаем. Пусть сработает фактор неожиданности. А что это за приятель у него? Он тебе знаком?
Вика отрицательно мотнула головой.
– Я его видела один раз и то мельком. Ничего не могу сказать. Мне почему-то кажется, что этот приятель как-то связан с политикой, но это лишь мои предположения, не более того.
– С чего ты это взяла?
Она пожала плечами:
– Здесь все занимаются политикой. Вернее, не занимаются, а интересуются, хотя, учитывая размер состояния некоторых эмигрантов, для них это равнозначные глаголы. Феликс не исключение. Я знаю, что он финансирует некоторые неправительственные организации в России, например правозащитные фонды. Часто разговаривает по телефону с какими-то людьми, они явно звонят из России, а он сразу делает напряженное лицо и просит его оставить или выходит сам. Но я слышала, Феликс давал инструкции, однажды он требовал отчета о какой-то демонстрации… Скажи, ты ведь поэтому здесь? Из-за политики?
Я лишь улыбнулся в ответ и потянул ее к себе…
…Под вечер я засобирался домой, в свое пригородное пристанище. Ни к чему было вызывать подозрения хозяина, я и так не появлялся две ночи, и тот, чего доброго, мог из лучших побуждений позвонить в полицию. Получив от Вики подробные разъяснения по поводу завтрашнего вторника, я расцеловал ее и вышел в осенний сумеречный вечер. Улица преобразилась, она уже не была такой безлюдной. Прямо напротив дома суетился озабоченного вида молодняк, вооруженный предметами киноаппаратуры: огромный, упакованный в искусственный мех микрофон, две камеры на треногах и еще какая-то их киношная техника. Командовал этим мини-отрядом худосочный парень, весело матерившийся по-русски. Отчего-то присутствие на этой тихой, ничем не примечательной улице ругающегося по-русски киношника меня совсем не удивило. Мало ли, кто это может быть? Снимают люди кино, делом занимаются, парень этот вон как разволновался, орет на всех, переживает. Сразу видно, человек дела, молодец. Я мазнул по нему взглядом, он не обратил на меня никакого внимания. Так мы и разошлись, каждый в свою сторону. Вернее, я ушел, а он остался.
«Белый Китаец»
Русская душа в эмиграции – самое уникальное и сложное нерукотворное сооружение на Земле, и никакому инородцу понять ее не суждено, сколько ни пытаться. Англичанина, например, нельзя себе представить сидящим у кухонного стола, ночью, при камерном освещении, за стаканом чистого джина, бродящим в дебрях тысяч оставленных без ответа вопросов. Русский эмигрант подобен копеечному шарику, наполненному воздухом: поместите такого ради эксперимента в вакуумную зону, его и разорвет на смешные лоскуты. Русских эмигрантов раздувает чрезвычайная сложность и небывалая потенциальная величина их личности, мучит ностальгия по огромной России, бывшей когда-то безграничной ареной для их гипертрофированного личностного роста. А здесь, в тесной островной ссылке, что? Разве есть куда развернуться русскому человеку? Кто тут в состоянии понять его? В России душу поставила вне закона неотвратимость безжалостного приговора суда, и тогда душа с проклятьями и стенаниями полетела сквозь границы, оказалась на Острове, хотела лететь дальше, но дальше океан, идти некуда, пришлось остаться. Здесь, на проклятом Острове, она – русская душа, душонка, душенька попала в кислую, скудную атмосферу и решительно никому сделалась не нужна. И тут не в житейском дело, но в духовном. Ведь иной из невозвращенцев помирился бы даже с имущественными потерями (что деньги, если они заменили полноценную жизнь), но вот уж никак не с тем вопиющим, что в окружающее бытие, пусть и чужое, его не приняли. Плевать, но это жизнь, и как же, позвольте, из жизни этой, пусть куцей, пусть непонятной, вот так запросто взять и выбросить на ветер человеческое «я»?! И кричит душа эмигрантская: «Коли нет меня, то что вообще есть? Смотрите на меня, я требую публичного сострадания, порицания, плевать! – я требую внимания! Поймите, вы – бездушные нескуластые морды, Я, Русская Душа, страдаю! А раз так, то давайте срочно менять ваш прогнивший уклад, все окружающее меня пространство, потому что человек – это гордо, особенно если речь обо мне, а вы мне не нужны, при вас я страдаю, мне больно! Что? Вы ничего не хотите менять? Никуда не хотите уйти? Тогда уйду я, хотя мне и идти-то некуда. Вода кругом, едри ее мать. А я так любил себя там, в России, в окружении привычных, милых мне вещей и пейзажей. А у вас тут… Тьфу!»
Вот так и получилась целая колония, большое общество людей, отвергнувших когда-то любимую, но ныне недоступную Родину, которую начинали упрямо и страстно, совсем по-детски снова любить и глухо ненавидеть. Отсюда, с Острова, все кажется иначе, именно кажется, а не видится, ибо никакой искусственный глаз не в силах заменить глаз собственный. Никакой, даже самый независимый (в природе не встречается) новостной телеканал никогда не даст понимания происходящего там, за туманом, детьми которого стали они – бывшие русские, в своей стране поделенные национально, а здесь скопом записанные в одно меню дурной и странной судьбы своей.
Эта нелепая, еще вчера казавшаяся невозможной ненависть к собственной стране, эта бравада друг перед другом, мол, «что там делать, в этом русском хлеву, набитом ментами и простаками», все это вдруг стало для некоторых «бывших» нормой их озлобленной жизни. Господи, Феликс, сукин ты сын, ну чего тебе не сиделось спокойно, спрашивается?
Ответ: его «я» требует признания, его «я» не согласно мириться с забвением, оно жаждет склочной, но оттого деятельной жизни. И это не «феномен Хакамады», которая ярится лишь потому, что ее просто отлучили от кормушки и исключили из активных политиканских рядов, здесь все гораздо глубже. Здесь ненависть к бывшей земле выросла из образовавшейся вокруг «я» пустоты, из невозможности для «я» ощущать себя лишь грустным рассказом о человеке. Вот и поднялось из пустоты саднящее желание разрушительного мщения. А следом за ним туман, исказив образы, построил перед Феликсом картину
