Они вошли в палату.
– Халат надень, – сказал Никон.
Сергеев взял со стула сложенный накрахмаленный халат, расправил, встряхнул и надел, не застегивая.
Сенька лежал с приоткрытым ртом, глаза его были закрыты. У кровати стоял штатив с двумя полулитровыми флаконами. Тонкая прозрачная трубочка от одного из флаконов тянулась к катетеру возле ключицы.
Сергеев взял Сеньку за вялую кисть.
– Сенька… Это я, – сказал Сергеев.
– Ладно, я пошел, – сказал Никон. – Позвони мне попозже. Часов в одиннадцать.
– Пока, Никон.
Они пожали друг другу руки, и Никон ушел.
Сергеев приоткрыл дверь на балкон (это была особенная палата, сюда помещали VIPперсон, у этой палаты был маленький балкон и санузел с душем) – чтобы немного проветрить. Он снял ботинки, достал из портфеля тапочки, 'Московские новости' и 'Мартовские иды'. 'Мартовские иды' он принес для Сеньки. Накануне Сенька был в сознании и попросил принести что-нибудь хорошее и известное. Сергеев включил настольную лампу на тумбочке возле кресла, выключил верхний свет, сел, положил ноги на стул и стал читать 'Московские новости'.
Ему было стыдно признаваться себе в этом, но он надеялся, что Сенька умрет не при нем. Пусть при Никоне, при Майкле, но не при нем. Не любил он быть крайним.
Но, впрочем, никогда не уворачивался.
Сергеев нахмурился, подумав, что в бытность его доктором тяжелые больные чаще всего почему-то погибали именно на его дежурствах. Или просто такое случилось несколько раз, а потом это стало как будто фатальностью, отделенческим мифом.
– Имярек очень тяжелый… – говорил на утренней конференции заведующий, Папа Шехберг. – Кто сегодня дежурит?
– Геннадий Валерьевич, – отвечали Папе.
– А… Пиши, Гриша, эпикриз… – говорил Шехберг.
Часа два Сергеев маялся – пытался читать, дремать, сходил в ординаторскую, позвонил домой.
– Как он, Гена? – спросила Маринка.
– Неважно… Совсем плохо…
– Гена, ну что же она за баба такая? Есть в ней хоть что-нибудь человеческое?
– Да не важно все это, Маринка…
– Генчик, я рано уйду, там голубцы будут, на плите, ты разогрей…
– Спокойной ночи, целую…
Потом еще звонил Саша Берг. Сергеев к телефону не подошел, попросил сестру передать, что все по- прежнему.
Он вышел на балкон, выходивший в сторону Нескучного сада, покурил.
Еле слышно доносился шум машин с Ленинского проспекта. Дождь прекратился. Пахло сырой землей. Февраль выдался на удивление теплым, да и зима была малоснежная.
Грязный снег у оград и на газонах за неделю растворили дожди. Казалось, еще несколько дней – и начнется настоящая весна.
'Февраль – достать чернил и плакать. Писать о феврале навзрыд…'* – подумал Сергеев.
Он посмотрел на небо, подсвеченное городскими огнями, докурил сигарету и вернулся в палату.
Сенька дышал хрипло и часто. Стойка для капельницы стояла в углу – час назад сестра отсоединила капельницу от катетера и переставила стойку.
Приходил дежурный доктор.
– Здравствуйте, Геннадий Валерьевич.
– Добрый вечер, Павел Леонидович.
Доктор подошел к Сеньке, снял с груди одеяло, приложил фонендоскоп, подержал за запястье. У Сеньки дрогнули веки.
– Семен Петрович, – позвал доктор.
Сенька пошевелил губами, как будто фыркнул.
Доктор прошел к двери и поманил за собой Сергеева.
– На ночь останетесь? – спросил он в коридоре.
Сергеев кивнул.
– Уходит…
– Я вижу, – кивнул Сергеев.
Доктор был молодой, лохматый, видно было – хороший парень.
– Я в ординаторской, – сказал доктор и ушел.
Сергеев зашел в палату и сел в кресло. Сенька дышал с постаныванием.
Сергеев посмотрел на часы – была четверть первого.
Он вынул из портфеля металлическую фляжку и глотнул коньяка. Подержал фляжку в руке, глотнул еще раз. Опять вышел на балкон и закурил.
'Вот эти ночные бденья… Они самые тяжелые. Днем – покормить, помыть, утку подать, разговоры с докторами, анализы-фигализы… Хоть какое-то копошение.
Ночью остается только сидеть'.
Он облокотился о перила, затянулся, щелчком отбросил окурок, проследил взглядом, как красный огонек улетел вниз по дуге, и опять вернулся в палату.
Он немного почитал 'Мартовские иды', умостился в кресле, приладил голову на короткую спинку и, наверное, все-таки задремал. Потому что, когда он открыл глаза, этот тип уже стоял перед ним, а как открылась дверь, Сергеев не услышал.
Сергеев открыл глаза. Перед ним, между креслом и Сенькиной кроватью, стоял кряжистый мужчина лет сорока пяти или пятидесяти, в топорщащемся накрахмаленном халате для посетителей – без пуговиц на манжетах, коротком, с расплывшейся застиранной надписью '2-я терапия' на нагрудном кармане.
– Простите… Вы что хотели?.. – Сергеев потер ладонями лицо.
Мужчина склонил голову к плечу, посмотрел на Сергеева, потом обернулся к Сеньке, шагнул к кровати, взял Сенькино запястье.
– М-да… – тихо сказал он.
– Вы, простите, реаниматолог? Добрый вечер. – Сергеев прокашлялся и, опершись о подлокотники, сел прямо.
– Нет, я не реаниматолог.
– А… кто?
– М-да… Плохо дело. – Мужчина бережно положил Сенькину руку поверх одеяла.
– Вы к Семену Петровичу? – хрипло спросил Сергеев и опять прокашлялся.
– Да, – сказал тип. – Конечно.
– Слушайте, может быть, вы палату перепутали? – Сергеев встал.
Гость стоял напротив и глядел на Сергеева. Гость глядел сочувственно. Этот странный человек так глядел, как будто ему положено было прийти нынче ночью в эту палату, разбудить Сергеева, как будто они договорились заранее, что он придет.
– Нет, не перепутал, – сказал гость и покачал головой.
– Это двадцать шестая.
– Я знаю, – спокойно сказал гость. – Там, на двери, номер.
– Ничего не понимаю, – неуверенно сказал Сергеев. – Вы – доктор?
– Геннадий Валерьевич, вы знаете что… Вы садитесь. Я вам представлюсь. Но вы все же садитесь. Это всякий раз такая история – всегда спрашивают: 'вы кто?',
'вы зачем?' Сейчас все расскажу. Садитесь.
'Псих какой-то', – подумал Сергеев.
– Не волнуйтесь, пожалуйста, садитесь. Мочевина у него за сорок. Вы знаете, конечно, да?
