уже самого Торстейна: «удар пришёлся в бровь, так что весь глаз заплыл». Миролюбивый Торстейн не стал связываться с дураком, предпочёл проглотить обиду, – оторвал от рубахи лоскут, перевязал голову и вёл себя как ни в чём не бывало, только попросил людей не рассказывать о происшествии отцу.
Болтуны-работники, однако, подняли его на смех, прозвали Битым и нарочно позаботились, чтобы сплетня дошла до старого Торарина. У отставного викинга понятия о чести оказались совсем иными, чем у его сына. По его мнению, достоинству семьи был нанесён непоправимый урон; сына, не пожелавшего сквитаться с обидчиком, он обозвал трусом.
Все мы замечали: подобные слова от близкого человека слышать гораздо больнее, чем от чужого. Вот и Торстейн, не обращавший особого внимания на болтовню работников Бьярни, на сей раз не стерпел. Взяв оружие, он разыскал задиру-конюха и спросил его, не случайно ли он задел его шестом несколько месяцев назад. И предложил ему выплатить выкуп, если удар был намеренным. Конюх очень грубо ответил ему.
«– Будь тогда готов к тому, – сказал Торстейн, – что я, может, в другой раз просить не стану…»
И с этими словами он зарубил конюха насмерть. А потом пошёл к дому Бьярни и сообщил проходившей мимо служанке, что конюха, мол, забодал бык. Так он выразился не для того, чтобы скрыть правду: тогдашние люди никогда не спутали бы рану от удара меча с раной от удара бычьих рогов. Просто у древних скандинавов существовала любопытная форма похвальбы: человек, совершивший значительное деяние, зачастую намеренно говорил о нём, как о безделице.
К тому же, как пишут специалисты, в исландских сказаниях полностью отсутствует такая вещь, как сознательный авторский вымысел. В частности, сказитель ни за что не стал бы «додумывать» разговор Торстейна с конюхом, если бы не было доподлинно известно, кто что сказал. Откуда же это было известно, если разговор происходил без свидетелей? Только от самого Торстейна. Причём сомнений в его правдивости, по-видимому, не возникало.
Народная сходка «с подачи» Бьярни объявила Торстейна вне закона за это убийство. Он, однако, не стал скрываться или уезжать из страны (где, в принципе, любой мог теперь убить его) и продолжал жить дома, работая в хозяйстве отца.
Между тем братьям-сплетникам, благодаря которым, собственно, и дошло до убийства, всё казалось, что Бьярни действует недостаточно энергично. Теперь злые языки уже его стали винить в трусости за то, что он оставил Торстейна в покое, не убил его и не заставил уехать.
«– Многие, изведав раны, становятся робкими, – говорили они, – и мы не знаем, когда наконец он смоет с себя это пятно».
Что же сделал умница Бьярни? А вот что: отправил злых болтунов… за головой Торстейна.
«– По-моему, – говорит он, – вы самые подходящие люди для того, чтобы смыть пятно с моей чести, раз мне самому не хватает духу.
Теперь им кажется, что они наговорили лишнего…»
Между тем у Торстейна в доме было не только «довольно» оружия, но он им ещё и мастерски владел. Братья напали на него с секирами, но он уложил обоих, причём без большого труда. Бьярни велел похоронить их, и ещё целый год всё было спокойно.
После этого пилить Бьярни взялась уже его жена. По её словам, до сих пор он пользовался большим авторитетом и уважением в округе, но теперь люди начали от него отворачиваться: можно ли, мол, рассчитывать на поддержку Бьярни Бойца, если он позволяет одного за другим убивать своих работников и всё никак не накажет убийцу?
В конце концов Бьярни, что называется, плюнул и стал готовить оружие. Жена запоздало спохватилась:
«– Не делай этого, – говорит она, – не суйся один под меч этого злодея!
Бьярни сказал:
– Не бери пример с тех женщин, которые льют слёзы о том, к чему только что подстрекали. А я уже довольно терпел ваши подстрекательства. И не к чему меня удерживать теперь, когда я сам хочу ехать!»
Он приехал к Торстейну и вызвал его на поединок. Тому очень не хотелось драться, он даже посулился добровольно отправиться в изгнание:
«– Мне известно твоё благородство: ты ведь не оставишь без помощи моего отца, если я уеду».
Бьярни, однако, настаивал на поединке. Торстейн зашёл в дом сообщить об этом отцу, и старый викинг ответил:
«– По мне, лучше потерять тебя, чем иметь сыном труса…»
Начался поединок. Соперники оказались вполне достойны друг друга, вот только с Бьярни, по его же словам, всё время что-то приключалось: то жажда замучила, то завязки башмака развязались. И каждый раз Торстейн проявлял истинное благородство: позволил Бьярни напиться из ручья, потом поправить башмак, не пытаясь покончить с ним предательским ударом. Потом ему показалось, что меч Бьярни недостаточно хорош, и он сходил домой и принёс ему другой, получше…
Между тем у Бьярни прошёл первоначальный психологический «запал», вызванный подстрекательствами близких. За время поединка он несколько остыл, в полной мере оценил мужество и благородство Торстейна и, когда тот в очередной раз предложил ему помириться, – ответил согласием. Да ещё и проучил отставного викинга: с согласия Торстейна пришёл к нему в дом и сообщил, что сын его, дескать, убит, но сам старик может рассчитывать на его защиту и помощь:
«– Я хочу позвать тебя к себе в дом. Ты будешь сидеть, покуда жив, на втором почётном месте, а я тебе буду за сына».
У старика от такого известия едва не отнялись ноги. Дух его, правда, был не до конца сломлен. Он сделал вид, что согласен принять помощь Бьярни, а сам, полуслепой, попробовал ударить его мечом, но, конечно, не сумел.
Можно себе представить, как он обрадовался, узнав, чем в действительности кончилось дело. Сказитель не говорит, случалось ли Торарину задумываться, как разворачивались бы события, если бы двумя годами раньше он не начал обзывать сына трусом. Не может быть, чтобы он об этом не размышлял. Но, верный себе, старый викинг никому не открывал своих мыслей, а строить догадки, что там было у него на уме, сказитель не считал себя вправе…
Полноправие человека
В разделе «Рабы» показано, что этой категории населения с точки зрения закона как бы вовсе не существовало: у раба не было ни прав, ни обязанностей перед обществом, – только те, что устанавливал его хозяин, нёсший за своего невольника полную ответственность. В разделе «Женщины» говорится, что и с прекрасной половиной древнескандинавского общества закон предпочитал не иметь дела напрямую, общаясь с женщиной в основном через её опекуна – отца, брата, мужа. И в том и в другом случае реальная жизнь чаще всего распоряжалась по-своему, но мнение закона было именно таково.
Кто же, с точки зрения закона, обладал всей полнотой прав и обязанностей? Свободный мужчина, живущий в семье и имеющий постоянное место жительства.
Свободный – понятно. Свобода даёт определённые права, но также налагает обязанности и подразумевает определённую ответственность. Об этом говорится в главе «Положение раба».
Принадлежность к мужскому полу – довод, с нашей точки зрения, сомнительный, но и его можно объяснить предрассудками далёкой эпохи. О них отчасти рассказывается в разделе «Женщины».
Зачем, однако, было обязательно жить в семье и иметь определённое место жительства?
Интересная деталь. Учёные пишут: в древнейшие времена эти понятия – дом и семья – по-видимому, были синонимами. В самом деле: о знатной семье, в которой по традиции наследуется монархическая власть, мы говорим: Правящий дом. Хотя имеется в виду не здание, а семья, род. Латинское слово «домус», родственное нашему «дому», обозначает не что иное, как большую семью. С другой стороны, привычное нам слово «фамилия» имеет латинские корни, означающие… жилище!
Так отразился в законе древнейший «стиль жизни», когда все поколения большого и разветвлённого рода жили вместе, под крышей одного общинного дома. «В едином хлебе, в одном дыму» (то есть у одного очага) – так говорили в древней Руси о родственном коллективе. Однако ко времени эпохи викингов понятия «род» и «жилище» успели несколько разойтись.
О роде на страницах этой книги говорилось более чем достаточно. Во всех случаях
