уютом от него тянуло домашним и теплом. И кормят здесь, наверное, неплохо, и посторонних – ни души.
Когда из теплых глубин харчевни выломалась – по-другому и не скажешь – тощая пожилая женщина с таким мрачным лицом, что, глядя на него, хотелось выйти и долго плакать, прижавшись лбом к придорожному столбу, я понял, почему заведение так называется – «Мама, улыбнись».
Неулыбчивая мама мрачно кивнула Гинче и Гонзику, неодобрительно оглядела меня с ног до головы, дескать, «ходють здесь всякие…», и, не спрашивая, чего мы хотим, проскрежетала на кухню.
– Не боись, – подмигнул мне Гинча, а может, Гонзик, – не боись, все будет путём.
И все действительно было путём.
Ах, какая было соляночка, какой шашлычок, какая стерлядка! И салатики на виноградных листьях, и еще что-то непонятное, но невероятно вкусное, вот это да, вот это, я понимаю, «Мама, улыбнись»!
Когда хозяйка, недовольно гремя посудой и ворча, прибрала со стола, я, борясь с сытой дрёмой, сказал:
– Ну вот… теперь о деле. Расскажите-ка мне, что у вас тут происходит.
– В смысле, с Кабаном? – спросил Гинча. – С ним уже все произошло. Завалили Кабана. Или вообще?
– И с Кабаном, и вообще. Когда мне надоест слушать, я скажу, – пообещал я.
– С Кабаном тут такое дело, – начал Гинча, – в общем… обидели мы старика, но и заплатили, конечно. Бабла кучу оставили, телевизор, опять же… А все дело в чем? Кабан вообще, как женился, какой-то весь из себя дурной стал. Отмороженный местами. То нормальный братан, справедливый, как и полагается смотрящему, а то ведет себя – сявка сявкой… Хотя мы, конечно, помалкивали в тряпочку. Не потому что боялись его, а из уважения, и потом нам его жалко было. Напьется, бывало, в сауне и давай разоряться. Дескать, будущего у меня уже почти не осталось, схороните меня во чистом поле, под ракитою, вместе с волыной моей верною, да не в гробу, а в джипяре моем схороните, только жену со мной не кладите, а покладите злое железо, все, что найдете, а поверху камнем серебряным придавите да бетоном залейте… И к вдове моей, злыдне любимой и единственной, никого не пускайте, она переможется и станет наконец человеком… В общем, на такую вот лирику его пробивало, причем все чаще и чаще. Нам аж жутко от его разговоров становилось, хоть и понимали, что по-пьяни болтает, а все равно – жутко. А потом дурить начинал ни с того ни с сего. То словно бешеный становился, то в тоску впадет. Идеи у него всякие дурацкие возникали, и он требовал, чтобы непременно все было сейчас и здесь. Измучил всю братву, мы уж с ним и выпивать отказывались – все равно заставлял.
Гинча моргнул и отхлебнул чайку.
– Ну? – подбодрил я его.
– Ну и схоронили. Однако гроб мы все-таки заказали, большой такой гроб, красивый, на гараж похож, только весь полированный, в общем, чтобы джип туда поместился. И волыну положили, и серебром заложили, и бетоном залили, все как просил. Только вот про злое железо никто ничего не понял. Что за злое железо, о чем он нам талдычил? Железо ведь оно само по себе не злое и не доброе, это человек бывает злым или добрым, а железо – нет. Но мы ему на всякий случай в могилу два грузовика стальных «браслетов» свалили, думали, может, это оно и есть, куда уж злее.
– А что там насчет жены? – спросил я.
– Ну, хоронить ее никто и не собирался, что мы, беспредельщики какие, это он, наверное, спьяну молол, а охранять – охраняем. Чтобы кто из братвы к ней клинки подбивать стал – так это ни-ни! А так… баба, она баба и есть. Она если захочет, то и на луне хрен отыщет.
– А кто она такая, эта вдова? – Я почувствовал, что здесь есть нечто. Нечто! Этвас![12]
– Красивая, – с чувством сказал Гинча, и мне показалось, что его сейчас стошнит. – Только стерва. Всем стервам стерва, понимаешь? Гизела ее звать, магистка, заведует местным музеем…
Тут я вспомнил, что уже вечер, а до города еще ехать и ехать, а в городе Люта и этот… Авдей, и что с ними – неизвестно.
– Пора возвращаться, – вслух решил я. – Там в Зарайске мои помощники остались, а сейчас уже вечер.
– Не боись, херня, – гукнул Гонза. – Доедем. Делов-то на пять минут.
Когда мы покидали гостеприимное заведение, в зальчике опять возникла его мрачная хозяйка. У самой двери Гинча обернулся и сказал:
– Ну спасибо! Мама, улыбнись!
И мама улыбнулась.
Глава 14
Дела-делишки
И начал Томлинсон рассказ про добрые дела…
Не соврал Гонза, а если и приврал, то совсем немного. Ехали мы на самом деле минут пятнадцать, из них до города – именно пять. Так что успели мы, можно сказать, засветло. Проскочили через какой-то сквозной двор и оказались прямо у входа с заведение с японским автомобилестроительным названием «Ниссан», где, как выяснилось, и размещался офис моего нового кореша Гинчи.
– Твои прямо сюда и придут, сейчас работу закончат и явятся, – успокоил меня Гинча, выбираясь из кожаного нутра своего верного коня. – Пойдем, я тебе, пока они не пришли, лицензию выпишу, не будешь же ты перед каждым ментом свои корочки светить. А в ментовке завтра зарегистрируешься, у нас, Костян, теперь порядок, теперь все по понятиям. Это раньше, когда мы жили по закону, случался беспредел, а сейчас – никакого беспредела, все путём.
Офис оказался чистеньким довольно просторным заведением, чем-то средним между баром и рестораном. Над стойкой висела впечатляющая картина, изображающая самого Гинчу и его разлюбезный джип.
– Мой автопортрет в интерьере, – похвастался мой корефан. – Круто, правда?
– Большая картина, – туманно согласился я. – Хотя кое-где я видывал и побольше.
– Ну конечно, там у вас, в столице, все побольше, – не стал спорить Гинча, хотя заметно расстроился, – а мы тут, в провинции, довольствуемся тем, что есть.
Некоторое время я размышлял на тему, какой смысл браток вкладывал в слово «автопортрет», пока не сообразил, что это всего-навсего портрет с автомобилем. А под «интерьером», наверное, следовало понимать сельскую околицу и необъятные дали, раскинувшиеся за центральными персонажами данного художественного произведения. Действительно, немаленького, тут я нисколько не слукавил, метра три по диагонали.
– Ну вот, все и устроилось, – прервал мои художественные изыскания появившийся из боковой двери хозяин, протягивая мне лист плотной бумаги, сильно смахивающей на пергамент. Внизу листа красовалась размашистая подпись смотрящего по городу, им-то и оказался мой новый знакомец, а также красивая цветная печать, похожая на татуировку. На печати была представлена в полный рост русалка, по-моему, увлеченная процессом самоудовлетворения посредством собственного хвоста.
Между тем Гинча, правильно оценив степень моей приспособленности к местным условиям, принялся давать мне ценные указания на будущее:
– Завтра с утречка давай в ментовку, они в городе формально гражданская власть, та самая родная и неподкупная, которая у нас на побегушках, само собой. Так что с ментами у тебя особых проблем не будет. Разве что удивятся, что ты сначала у нас разрешение получил, а уж потом у них. Зато бабок не попросят, пусть попробуют – облезут. После этого – сразу в храм к Ааву Кистеперому, к твоим дружкам-богунам, значит. Тебе с твоей ксивой бояться нечего, так что особо мурыжить там тебя никто не станет. А потом делай в нашем городе все, что хочешь. Только по понятиям. Сейчас братва подтянется, как полагается, итоги трудового дня подводить. Должен быть кто-то и из охраны Кабаньего логова, там теперь эта магистка живет. Ты с ним побазарь… потолкуй то есть, глядишь, что полезное и узнаешь. Ночуешь-то где?
Я махнул, дескать, есть тут одно местечко.
– Ясно, – гукнул понятливый Гинча. – Сейчас все устроим. – И потащил из кармана трубку.
– Понимаешь, братан, – остановил я его, – тут вот какое дело. В общем, в интересах моего ведомства придется мне переночевать в антисанитарных условиях у одного местного старикана. Он за Налимьей
