Потом эта зараза какого-то столичного богуна, ну, вроде тебя, извини, конечно, подцепила. Рассказывают, прямо в храме и оприходовала, так что тут мы ничего поделать не могли, в храме только богуны командуют. Богун тот хоть и был весь на понтах, но вскорости взял, да и помер, правда, своей смертью.
А через неделю по телику на весь мир показали, как какая-то железяка за американским президентом гонялась. Корреспонденты подсуетились, все сняли. Гонялась-гонялась и догнала-таки, прямо в корму так и воткнулась. Вот ржачки-то было! Некоторые придурки еще и обрадовались. А на деле что? Война ведь могла бы начаться, понимаешь? Если бы америкосы что-нибудь унюхали… Ну и еще там всякое разное… по мелочи.
Короче говоря, братва верит, что она чужим будущим питается и через это силу набирает, а как накопит, так и – бац! Недаром в столичном университете обучалась. По специальности «магическая история», магистка, стало быть. Кабан там ее и подцепил.
– А что, Кабан тоже в этом… в университете учился? – заинтересовался я. – Как-то это на него не похоже.
– Кабан раньше командиром эскадрильи служил, полковник Кабанов его тогда звали, летчика-снайпера получил за «последний парад», а потом, когда все это началось… ну, там, магическая политика, магическая история, подался в братаны. А куда ему было деваться? Чтобы стать богуном, нужно было быть политмагом, а он магию на дух не переносил, словно чувствовал, что через нее ему крандец придет. А в столицу он тогда приехал погулять, оттянуться, в то время он уже смотрящим был у нас здесь, в Зарайске. А где в столице лучшие девки? Да всем известно, что лучшие девки в общежитии магисток! Никакие «девочки по вызову» с ними рядом не пляшут, масть не та, не козырная. Ну и завалил он со столичными друганами в эту знаменитую общагу угоститься. И отдохнули там по полной программе по системе «спустил и забыл». Только Кабан почему-то взял, да и женился, и ладно бы на какой-нибудь обычной столичной шлюшке. Нет, на этой самой Гизеле, о которой уже тогда всякое болтали, например, что она бывала аж в другой России. Скажи, Костян, разве бывает другая Россия? А еще говорили, что она праправнучка самого Аава Кистеперого, ну, в это-то я еще могу поверить, неспроста ведь богуны ее в тот раз из храма не поперли…
Я мог бы сказать, что бывает и другая Россия, да еще как, но промолчал, чтобы не травмировать чувствительную душу моего нового приятеля. Кроме того, мне и в самом деле пора было собираться к моему дедугану. Беспокоился я, как бы с ним ничего не случилось. Или он, чего доброго, сам чего-нибудь не натворил.
Ясно было, что Вынько-Засунько действовал не по своей воле, а стало быть, ни на какую божественную сущность претендовать не мог. Что же, и то хорошо.
– Слушай, Гинча, спасибо за все, братан, но я, пожалуй, пойду. Вон и спальник принесли, – вслух сказал я.
– Счас довезем… – начал было мой собутыльник, но я вежливо, но решительно отказался.
– Знаешь, брат, – проникновенно сказал я, – старик и так всех боится – и вас, и ментовки, и конторы, и богунов… После того случая с собакой, помнишь? Так что я уж пешочком, так для дела полезнее.
– Ну, как знаешь, – не стал настаивать Гинча. – Только ты вот что… Хотя чего тебя отговаривать, все равно ведь к этой магистке пойдешь… Разве тебя удержишь! Вам в конторе, может, какую защиту выдают или гимнастике особой обучают? Есть у тебя защита?
– Успокойся, – я допил стопку, чтобы не оставлять на донышке зла. – Есть.
– Ну, удачи, – донеслось мне вслед, я выбрался в прохладную, наполненную звездными запахами апрельскую ночь и бодро зашагал в сторону хибары старика Вынько-Засунько.
– Явился не запылился, – сварливо приветствовал меня старик. – А товарищей своих где потерял?
– В городе оставил, – ответил я, не вдаваясь в подробности.
– Половик-то хоть принес? – все тем же скрипучим голосом осведомился пенсионер. – А то новый почти половик-то, у меня ведь тоже не ковровая фабрика, должен понимать.
– Принес, – кротко сказал я, испытывая сильное желание закатать вредного старикашку в его почти новый половик и поставить в угол. Для украшения интерьера. Молчаливого украшения.
– А почему не постирали? – продолжал ворчать хозяин. – Говорил же, постирайте и выгладите, как следует, только с тем условием и давал, вот и верь вам после этого, нищебродам…
Он, наверное, мог развивать тему нестиранного половика до бесконечности, но я не позволил ему как следует раскочегариться.
– Я вот тут кое-какой еды принес, – сообщил я виноватым голосом, – и выпить немного. Но если не требуется, так я все обратно унесу, а сам пойду половик стирать. И гладить.
– Куда ты на ночь глядя пойдешь, дурья голова, и кто у тебя еду да выпивку обратно возьмет? И где ты ночью половик стирать собрался? В колодце? Ладно уж, брось половик в сенях, а еду и спиртное тащи в комнату… Постоялец.
– …Понимаешь, Константин, – говорил мне хозяин, размахивая у меня перед глазами узловатым пальцем, – в стране, да и во всем мире неправедные дела творятся, я это давно замечаю, с младых, так сказать, ногтей, и вот однажды было мне прекрасное и ужасное видение. Это случилось еще до того, как кобеля моего Паштета убили, аккурат за день или за два… В общем, незадолго.
Осенью это было, я картошку копал, у меня перед домом картошка посажена, видал борозды? Есть-то ведь что-то надо, верно? На одной пенсии, сам понимаешь, долго не протянешь. И вот притомился я, да и спину схватило, сижу на ведре с картошкой прямо в борозде и вдруг вижу, причем средь бела дня – чудо!
Идет по картофельному полю баба… нет, женщина, вся из себя в темном и блескучем, я сначала подумал, какая-нибудь из Афедоновых сестер, те тоже ладные такие, а потом понял – нет, не из сестер. Афедоновы сестры принципиально на каблуках не ходят, да еще по картофельным полям, ноги у них тяжелые, хотя все остальное очень даже ничего… А эта идет на во-от таких каблучищах по чернозему и не проваливается. Словно по паркету, даже отражается вроде. Подошла ко мне поближе, а одёжа на ней вся так и переливается, хотя и черная. И все время кажется, что прозрачная, хотя ничегошеньки через нее не видно, уж как я ни всматривался – полный ноль видимости!
Подходит она ко мне и говорит, а голос у нее – у меня аж становая жила заныла.
«Плохо живешь, старик, бедно! Для того ли ты всю жизнь трудился, справедливость искал, даже в газеты писал, чтобы на старости лет так вот жить?»
А я сижу, смотрю, как ее одёжа колышется, и думаю про себя: «Никак это сама Гизела Безвременщица по прозванию Грехославная, правнученька Аава Кистеперого, мне явилась! Вот и приметы все при ней – риза черная, прозрачная, но не для взгляда, а для мыслей только, каблуки высокие, чтобы по душам ходить да следы оставлять…» Вот лица я, правда, так и не запомнил, помню только, что красивая до жути.
Очень я испугался, даже ведро подо мной затряслось, хотя там картошки больше половины было.
– А чего испугался-то? – спрашиваю я деда.
– А того, что она, во-первых, из невыборных богов, а во-вторых, что, по слухам, она у мужиков будущее отбирает без возврата и оттого в силу входит. Потом думаю, а какое у меня будущее? У меня одно прошлое осталось, так что пусть себе забирает, а мне, может, на старости лет какая радость выйдет. А она и говорит:
«Ты, дед, не бойся, не нужно мне твое будущее, сколько бы его у тебя ни осталось, а нужна твоя помощь».
«Да чем же помочь-то тебе, – говорю. – Самому бы кто помог, какой тебе с меня прок, и мне тоже от тебя ничего не требуется. Рад бы взять, да уже ничего не нужно».
А она только усмехнулась и опять за свое, как будто и не слышала меня:
«Придется тебе, конечно, и пострадать немного, только дам я тебе силу любую несправедливость в нашем мире достойно наказывать, а если останусь довольна, то и награжу».
«Чем же ты меня, пенсионера всеми забытого, наградить можешь?» – спрашиваю, а сам думаю, чего бы такого попросить? Денег? Так я их даже потратить не успею, старый уже. На лекарства разве, да от лекарств какое удовольствие? Талантов каких-нибудь особых, так то же самое, таланту время нужно, чтобы его хотя бы заметили, а на это и многим молодым целой жизни не хватает. Молодости? Может быть… Только как был я Вынько-Засунько, так я им и останусь, и начинать все заново как-то не хочется. Все равно
