Раздался нестройный хрустальный звон, выпили единогласно, точнее, единоутробно, потянулись к закускам.
– А кто у нас сегодня дежурный по смеху? – спросил человек, который произносил тост.
– Ароныч, Ароныч! – закричали все.
Толстяк стал отнекиваться, но его насильно вытолкали из-за стола.
– Ну, чего? – спросил он.
– Как – чего? – закричали присутствующие. – Сначала – смех, потом – история.
Ароныч пожал пухлыми плечиками, разомкнул сальный рот и натужно расхохотался.
– Еще, еще! – потребовало общество.
И Ароныч вновь потряс стены смехом, добавив в него немножко резины. Получилось это как «ах-ха-ха- ха-ка-ка».
– А теперь историю!
Ароныч задумался, облизал губы, вернув им привычный блеск, и начал:
– Я хочу вам рассказать, как я впервые поссорился с моей женой Мусей. Мы отдыхали на Черном море в городе Судаке. И я, как и всякий отдыхающий, имел фотоаппарат и постоянно снимал свою Мусю. Однажды мы пошли к старой крепости, отдыхавшие любили там фотографироваться. Я тоже решил сделать несколько снимков. Жена встала у ворот, но неудачно, ее не освещало солнце. Поэтому я сказал ей: «Чуть-чуть в сторону: лицо в тени». Но Муся меня не поняла: «Как это – втяни?» – «Лицо, – повторяю ей, – в тени!» – «Что я – черепаха?» – отвечает она. «Жираф! Доходит долго!» Мусечка тоже не осталась в долгу: «Если ты такой умный, сам и втягивай! Лысиной только не подавись!» Я даже опешил: никогда не слышал от Мусика таких грубостей… В тот день я много снимал ее, но выражение лица на тех снимках было суровое и неприступное, как крепость. Как будто действительно втянула…
– Нехорошая история! – сказал человек в майке.
– И совсем не смешная, – поддержал другой господин в майке. – Не засчитывается. Кто за то, чтобы не засчитать Аронычу эту историю, прошу поднять руку!
Все проголосовали единогласно.
– А раз не засчитывается, – продолжил второй человек в майке, – по правилам ты должен залезть под стол, три раза промяукать и затем спеть патетическую песню.
Все это напоминало телеспектакль. Я чуть со стула не упал от хохота, когда толстяк полез под стол и начал там орать кошачьим голосом. А потом он еще запел «Вихри враждебные веют над нами»…
Наверное, он имел в виду товарищей по застолью.
Я так увлекся этим зрелищем, что перестал воспринимать его как реальность. Передо мной разворачивалось театральное действо, странные люди играли в чудную, условную жизнь и вряд ли думали сейчас, что кто-то со стороны подглядывает за ними.
«Ничего себе генофонд! – подумал я. – Что теперь говорить об остальных?»
Я совершенно забыл, что собирался устроить тайную встречу с профессором. Тут же включил камеру в его комнате. Он что-то печатал на компьютере, но, видно, почувствовав мой взгляд, поднял голову и пристально посмотрел на меня. Мне даже стало не по себе… Знают ли эти люди, что их жизнь контролируется зрачком видеокамеры?
Я выключил все экраны, вышел в коридор. Из столовой доносились возбужденные голоса, я не стал мешать цивилизованному отдыху, сразу направился в комнату профессора.
– Господин охранник? – хмуро спросил он.
Передо мной был совершенно изменившийся человек. Но, видно, на моем лице читалось столько открытости и простодушия, что он не выдержал, встал, мы заключили друг друга в объятия.
– Мне сказали, что вы погибли от холода, профессор! Как я счастлив, что вы живой!
– Какая чепуха, дружище, по сравнению с тем, что мы вновь рядом, правда, в разных ипостасях. Я вижу, ты сделал карьеру…
– Мне эта карьера поперек горла. Но как вы здесь оказались?
– Мы уже на «вы»? Или в качестве Карла Маркса я был для тебя ближе?
– Хорошо, тогда я буду называть тебя по имени-отчеству, Михаил Александрович. Никак не могу привыкнуть к твоему новому обличью…
Мы сели на койку, я огляделся. Глазок видеокамеры маскировался за накладной декоративной решеткой.
– Попал я сюда по объявлению в газете. Некая фирма «Орион», подозреваю, которая и не существует, приглашала к сотрудничеству ученых, политологов, психологов, экономистов, способных к эвристическому мышлению, выдвижению нестандартных идей. Полный пансион на загородной вилле, хорошие заработки. И я согласился, не зная, что попаду в тюрьму.
– Разве тут кого-то держат насильно? – осторожно спросил я, хотя давно понял, что порядки, царящие на даче, мягко говоря, очень странные.
– Мой друг, я не знаю, как тебя инструктировали, но всем нам сразу же объявили, что выход за территорию, ввиду секретности разработок – только по специальному разрешению. Нам говорят, что мы работаем на одно из засекреченных управлений ФСБ. Но это лапша, никто этому не верит.
– Я и сам долго не мог понять, что к чему. Вячеслав Викторович поручает мне все более деликатные вещи. И это меня тревожит. Потому что я уже слишком много знаю. А он не похож на добрячка. Он похож на ненасытившегося волка. Рассказывал мне о создании фонда поддержки российских ученых, чтоб за рубеж не уезжали… Что здесь за публика? – возбужденно спросил я.
– Есть одаренные ребята, а есть и просто прохиндеи. Сначала и мне никак не верили, что я настоящий профессор, уточняли в университете, действительно ли, черт побери, был такой, да сгинул куда-то. Особенно их умилило, что я мотал срок. В общем, устроил по всем параметрам.
– Настоящего Карла Маркса одеть в лохмотья – самый зоркий коммунист не отличил бы его от бича, – не к месту вставил я.
– И тогда классик тут же пошел бы соединяться с пролетариями.
– И пролетарками…
– Ну, вот, значит, привезли меня сюда, выделили комнату, я воспрянул, – продолжил профессор. – Забыл ведь, когда последний раз ночевал по-людски. На чистых простынях, какое блаженство… Горячий душ, регулярное питание. Чтобы понять, насколько это все прекрасно, надо лишиться всех благ… Я сбрил к чертовой матери бороду, коротко постриг волосы. Пардон, но у меня уже начали заводиться блошки… Сначала я не понял, чем мне предстоит заниматься, никто не мог толком объяснить: отслеживай процессы в экономике, делай выводы, обобщения, тенденции. В Интернет доступа нет. Режим секретности! «Хорошо, – говорю им. – Для этого надо хотя бы регулярно изучать прессу». Раз в неделю привозят кипу. Читаю, делаю выписки. Ни черта не могу понять цель своего труда. Познакомился с коллегами. Кое-кто уже по полгода томится. Я по наивности попытался выяснить, зачем нас держат взаперти. Но никто мне не отвечал. Люди хмурились или произносили что-то отвлеченное, например, здесь каждый по личному желанию устраивался. В тот же вечер я почувствовал себя плохо. У меня начался жар, галлюцинации. Меня преследовало чувство необъяснимого страха, тревоги. Причем страх заполз глубоко в душу, выворачивал ее наизнанку, мне казалось, что я вот-вот сойду с ума. Я видел странные тени, в ушах звучали голоса, какие-то крикливые предупреждения, смысл которых никак не мог разобрать. Я мучился всю ночь, утром забылся, проспал завтрак. Постель была совершенно мокрая от пота. Потом появился этот мерзавец Веракса и сказал буквально следующее: «Тебя еще интересует, почему у нас держат взаперти? А ведь объясняли, что для вашей же, дурачки, безопасности. Вы же бесценный генофонд!»
Передо мной сидел непривычно бритый человек, с которым я делил корку хлеба и бутылку водки, бомжевал, чувствовал себя отверженным и свободным в самой последней крайности… Только сейчас профессора лишили этой свободы, и потому не осталось и следа от философского умиротворения, глаза сверкали тяжелым блеском. Насколько мощная махина Святозаров! Жизнь не подкосила его. Она лишь дала ему крепкого пинка. А всего-то и надо было человеку: чистая койка, одежда и питание. И он снова будет уважать себя…
– Я все понял, – продолжал Святозаров, – меня накачали галлюциногенами, подавляющими волю, здесь, как и положено в тюрьме, будут пытаться отравить мою душу… Потом мои обязанности конкретизировали: я составлял краткий анализ по основным тенденциям в различных сферах экономики,
