— Подожди ещё минутку, Оля… — шепчет Егор.
НЕДОСТРОЕННЫЙ ДОМ
Модуль чуть тряхнуло: ещё одна река, блеснув широким серебристым плёсом, уплыла вдаль. Дальше — поле, лес, какой-то маленький город, опять поле, паутина дорог…
Илья переезжал.
В школе Садовников после неудачного экзамена и разговора с Иваном Антоновичем он объявился недели через две. Загорелый, обветренный, весёлый. Друзьям он сообщил, что только что вернулся из Северной Америки, откуда привёз уникальную запись. В Школе знали: Илья с детства увлекается голографическим кино, в частности съёмками деревьев, и вовсе, чужд хвастовства. Раз говорит, уникальная, значит так оно и есть.
В библиотеке, куда Илья принёс целую коробку книг-кристаллов, возле проектора сидел Юджин Гарт. Он просматривал новинки.
— Долги — наше богатство? — кивнул Гарт на коробку и улыбнулся — всепрощающе и радостно. «Я рад тебя видеть, — говорила улыбка руководителя школы. — Как читатель ты, конечно, баламут и годами путаешь личное с общественным. Ладно, я прощаю тебе это. Я готов простить тебе большее — неудачу с экзаменом, но всё же хочу знать: что ты намерен делать дальше?»
— Я не понял греха, Юджин, и уехал в Калифорнию, — сказал Илья, высыпая кристаллы в бункер коллектора. — Я его чувствовал — грех. Ещё когда от Анатоля уходил — чувствовал. А понять не мог. И когда Иван Антонович меня отчитывал — тоже не мог. Думал так: ну, пусть метод порочен, — виноват, согласен, — но ведь главное-то достигнуто: понял я беду человека, понял… Начал в Калифорнии фильм снимать — тоже не клеится… Тут-то дерево и объяснило мне всё.
— Ассоциации?
— Да, что-то похожее… Я давно хотел подсмотреть жизнь секвойи. Даже имена её — музыка. Веллингтония, Мамонтовое дерево… Нашёл такое. Не секвойя — красавица. Высота — сто семь метров. Общие планы я за полчаса сделал, а что потом?.. С гравипоясом вокруг неё вертеться, думаю? Душа не принимает. Слишком серьёзное дерево, гордое. Оно же минимум три тысячи лет прожило. В муках и радостях крону возносило. Вырастало. Эта крона как раз и напомнила мне душу человеческую. Высоко она, далеко до неё — факт… Я решил взобраться на дерево. Сам. Без помощи всяких там технических чудес. Решил — и начал восхождение.
— Как? Без страховки? — на лице Юджина отразилось удивление.
— Нет, почему. Я запасся альпинистским снаряжением — специальная обувь, крючья, верёвка с карабином… И кадры пошли косяком. Оригинальные, неожиданные, смелые. Потому что я повторял путь дерева: я вырастал вместе с ним… Так вот. Первых веток я достиг под вечер. Что за ветер там был! Какие только песни он мне не насвистывал. Вальсы, марши, гимны. И у всех одно название — Вёл-линг-то-ни- я.
Илью слушало уже человек десять.
— Закрепившись, я там и заночевал. На первых ветках. Ярко светила луна. Над головой ходили тёмно-зелёные, почти чёрные, волны кроны и шумели, шумели. А я снимал сон коры и тревогу хвои… Утром я достиг вершины. С меня сошло семь потов, но я мог объявить всему миру: «Я познал душу этого дерева, потому что познал его жизнь». Там, на головокружительной высоте, я и спросил себя: «А как же ты мог подумать, мельком взглянув на срез сознания человека, подслушав несколько мыслей, что ты уже понял беду его и познал его душу? Стыдись, Илья, — сказал я себе. — И действуй».
— Ты покидаешь нас? — спросил Гарт.
— Сегодня же отстыкую свой модуль — и в путь. Полечу к Днепру. Там есть маленький городок со смешным и поэтичным названием. Городок Птичий Гам. Это родина Анатоля, и я хочу там пожить. Узнаю друзей его, родных. Прочту его любимые книги… Словом, я должен стать для Анатоля братом, другом, кем угодно, но только не гостем, нарочно сломавшим лыжу… Я вам позвоню, Юджин.
За барьером лоджии едва слышно позванивала прозрачная плёнка обтекателя. Пока Илья вспоминал прощание со школой, модуль миновал жёлтый мазок берега и бесшумно заскользил над океаном.
Полёт предстоял долгий. Конечно, проще было бы отправить модуль с грузовым караваном, а самому, загерметизировав кабину гравилета, прыгнуть в стратосферу. Тем более, что подобные трансатлантические перелёты на тихоходных модулях возбранялись. Но уж очень Илья соскучился за время путешествия к секвойям по своему уютному жилищу да и на новом месте хотелось обосноваться сразу и всерьёз.
Илья любил свой дом.
Он получил его, как и остальные сверстники, в день третьего Приобщения к миру, то есть в день совершеннолетия. Им тогда страшно нравилось, что новые жилые модули стали снабжать антигравами. Делалось это по необходимости, так как жизнь становилась всё мобильнее и стационарное строительство постепенно превращалось в анахронизм. В самом деле, монтируется, например, крупный сельскохозяйственный комплекс. Тысячи специалистов заняты на стройке. Вокруг комплекса вырастает целый городок. Но вот работы подошли к концу, электронщики запустили в ход свои системы и… городок умирает. Потому что комплексом управляют четыре оператора, а у остальных людей появляются совершенно новые заботы. Или взять места отдыха. Какой смысл превращать все побережья в скопище зданий, в сплошной огромный город, когда всё это нужно только на время сезона? Парадоксально, но факт: только «привязав» дом к себе, человек окончательно решил проблему жилья и обрёл истинную свободу в выборе места жительства. Лети куда тебе вздумалось, пристыковывай модуль к любому дому — и будь счастлив.
Они были счастливы в то далёкое лето.
Их компания, восемь или девять ребят, сразу же после получения модулей слетелась за городом и обосновала новый дом. Местность выбирали самую запущенную — овраг возле развалин какого-то завода — и всё лето благоустраивали её: проложили дорожку, вырыли пруд, расчистили пустошь. Дом свой, конечно же, называли Базой, а себя — исследователями, потому что в те годы все мальчишки бредили обитаемыми, а пуще — необитаемыми мирами… Осенью, с началом занятий, Базу пришлось ликвидировать. Но ещё месяца полтора они гоняли бедные модули друг к другу в гости — поживу у тебя пару дней, — пока Януш, решивший испытать себя в ручном управлении, не разбил один из блоков стыковки. Блок ремонтировали всем классом. Оказалось, что в нём, кроме входов и выходов водоканализационной системы, масса других контактных линий и что после ремонта фен в ванной комнате иногда шепеляво нашёптывает последние известия.
Илья долго обживал свой дом.
Поначалу он оборудовал кабинет в стиле космического первопроходца. Затем увлёкся медициной, и рабочая комната постепенно превратилась в операционную: с хирургическим комбайном и вечно распотрошённым муляжом человека под прозрачным колпаком «объёма стерильности». А года три назад, когда Юджин забрал его в школу Садовников, операционную потеснила лавина книг (это увлечение пришло от Антуана). Они удобно расположились на самодельных стеллажах, и муляж в конце концов оказался за мощной перегородкой из трудов по психологии, педагогике, коммунике.[5] Неизменным в кабинете оставался только портрет цветущей липовой ветви — разомлевшей на солнце, пушистой, будто клуб жёлтого дыма, с золотистыми вкраплениями пчёл. Единственным украшением второй комнаты, которая одновременно служила и гостиной, и спальней, была огромная репродукция арлезианских подсолнухов Ван Гога, занимавшая всю восточную стену.
Модуль опять тряхнуло. На сей раз довольно ощутимо.
— О-ля-ля! — воскликнул Илья, выглянув в окно.
Плотные тучи нависали, казалось, над самой крышей модуля. А внизу разыгрался настоящий шторм. Там вздымались и перекатывались зелёно-бурые глыбы воды, закипала зловещая пена. Модуль теперь болтало непрестанно: из кухни послышался жалобный звон хрусталя и фарфора.
