творится.
Огромный лик светила заполнил уже половину экрана. В сиянии Скупой давно потерялась иголка корабля, и только всё густеющий рой чёрных точек указывал на его местонахождение. Амёбы слетались туда целыми роями, будто лесные пчёлы, потревоженные непрошеным гостем. Живой клубок разрастался, грозно шевелился. Простейшие во что бы то ни стало пытались остановите уничтожить чужака, ворвавшегося в их владения.
— Лоран, Садовник, — загремел вдруг над толпой голос Крайнева. — Треверсу плохо. Что предпринять?
— Где он? — спросил Илья.
— Здесь, в рубке.
— Немедленно отнесите его в медотсек. Там экранизация, — приказал Илья. — Поспешите!
Зонд-передатчик, сопровождавший корабль, порядком поотстал. Детали баталии стали неразличимы, однако приборы свидетельствовали: защита «грузовика» успешно справляется с атаками амёб.
— Время! — выдохнул Калчо.
Илья одновременно увидел эти разные события: чёрный клубок, шевелившийся уже в атмосфере звезды, вдруг ярко вспыхнул и исчез, в тот же миг безжизненно рухнул Шварц, а Полина, чьё лицо всё ещё было в видеоокне, негромко вскрикнула…
Острая кинжальная боль пронзила каждую клеточку тела, ударила так сильно и стремительно, что у Ильи подогнулись ноги. Невидимая волна бросила людей на пол, исковеркав их лица гримасами отчаяния и непонимания, плеснула в глаза безумием, разверзла их рты для крика.
Волна ударила и ушла.
Илья, бессознательно хватаясь за воздух, стал подниматься. Он видел, как рядом с ним пытается встать Ганюшкин — пилот очумело вертел головой, как судорожно дышит позеленевший Калчо. Не сразу, напрягая все свои силы, он, наконец, понял: чужая Боль ушла, импульс кончился. С запоздалым ужасом Илья подумал, чем мог кончиться эксперимент, если бы люди не приняли препарат или окажись импульс сильнее.
Надсадно выла сирена биологической тревоги.
На смотровую палубу и во все отсеки Станции хлынули ледяные потоки кислорода, насыщенного комплексом стимуляторов.
Ступая нетвёрдо и тяжело, Илья ходил между людьми, вглядываясь в их растерянные лица, и никак не мог сообразить, куда подевалась его маленькая Поль, его одуванчик, существо настолько драгоценное, что смутную мысль о возможной беде он отогнал как невозможную.
— Я же здесь, — позвала его Полина. — Ты что, забыл? Тебе плохо?
Голос шёл откуда-то сверху. Он поднял взгляд, но не сразу понял, почему лицо любимой плавает над ним в объёме изображения да ещё рядом с грозным пылающим шаром звезды. Глаза Полины после болевого удара выцвели, она машинально оттирала с рассечённого подбородка кровь.
— Успокойся, милый, — сказала она, кривя губы. По-видимому, отголоски чужой боли всё ещё звучали в её сознании. — Всё обошлось, все живы-здоровы. У Юргена, правда, шок, но он скоро придёт в себя.
Илья кивнул ей, улыбнулся и вызвал Крайнева.
— Фёдор Иванович, — попросил он, превозмогая головокружение. — Переключите на меня общую связь.
— Вы всё решили? — спросил руководитель Станции.
— Да, решил, — твёрдо ответил Садовник, и слова его облетели все закоулки «Галактики». — Мы уходим, друзья. Немедленно и безоговорочно. Полномочия у меня на этот счёт простые — разум и совесть.
Илья сделал паузу, обвёл взглядом знакомые лица. В большом объёме изображения появились десятки видеоокон — его слушали, за ним наблюдала вся Станция.
— Мы, — продолжал Илья, — предположительно нашли путь к пониманию Окна, как некой гигантской энергетической системы. Система эта принадлежит другой вселенной, случайно приоткрывшейся нам. Мы смутно догадывались, а теперь наконец убедились, что амёбы не хозяева её и даже не посланцы хозяев, а нечто непонятное для нас, выполняющее, однако, вполне понятную роль в Окне. Их функция — защита. Действия амёб ясно показали, что наше присутствие в Окне крайне нежелательно. Наша Станция — инородное тело для этого мира. Более того, мы — активный раздражитель. Чужая Боль, отголоски которой воспринимали Лоран и Шварц, — следствие нашего присутствия в Окне. Сегодняшний эксперимент убедительно доказал это. Прямое воздействие на звезду вызвало немедленную ответную реакцию. И реакция эта теперь известна нам всем…
Илья помедлил, будто собирался с мыслями.
— Я не хочу сейчас гадать о сущности чужой Боли. Это уводит в такие дебри, где нет и намёка на истину. Живая звезда? Возможно! Сверхгигантская космическая медуза? И это возможно! Целый мир, обладающий чувствами, живой и неделимый? Кто знает? Короче, возможно всё, что способно испытывать боль. Мы не можем пока и не знаю сможем ли в будущем заглянуть в эту маленькую щёлку и определить, чем или частью чего является псевдотуманность Окно в иной вселенной. А раз так, надо уходить! Великий Гёте давным-давно говорил: «Чего не понимают, тем не владеют». Мы же, ничего не понимая, пытались хозяйничать в Окне, пытались владеть. И причинили… Мне даже страшно подумать, что мы по неведению могли причинить иному миру боль!
Станция уходила.
Мелкая вибрация проникла даже сюда, в жилые каюты, и у Ильи возникло странное ощущение: будто Станция вовсе и не станция, а огромное животное, всё ускоряющее свой бег, чтобы в какое-то из мгновений взвиться в прыжке. Ощущение не исчезало, хотя Илья, как и все остальные, знал: прыжка не будет.
Станция уходила из Окна с тем, чтобы лечь в дрейф у его границ и продолжить исследования. На совещании, которое закончилось полчаса назад, было оговорено: кроме обычных наблюдений, остаётся в силе и расширяется программа зондирования, так как амёбы, очевидно из-за крошечных размеров зондов, этими разведчиками человеческого разума пренебрегали.
— Ты улетаешь с «Бруно»? — спросила Полина. Она сидела на низкой тахте, опершись подбородком о колени. Взгляд у неё был усталый и грустный.
— Завтра, — ответил Илья.
— Я тоже улетаю, — Полина решительным движением отправила золото волос за спину. — Завтра. С тобой.
Илья стремительно пересёк каюту, опустился перед Полиной на колени, чтобы лучше видеть, что творится сейчас в зелёных глубинах её глаз.
— И это говоришь ты? Женщина, привыкшая быть свободной и сильной? Считающая, что любовь расслабляет?
Полина молча потянулась к нему, и Илью вновь захлестнул тонкий и несравненный аромат. Любимая пахла молоком, травой и ещё бог знает чем — сладко, волнующе, знакомо.
— Разве ты не понимаешь, что о музыке говорят только до тех пор, пока не зазвучит первая скрипка… Так и со мной… После всего, что было, после четвёртой боли, ты мне однажды приснился. Я проснулась вдруг от ужасной мысли, что настанет какой-то день — и ты улетишь, а меня раздавят месяцы ожидания. Месяцы без жизни. Мёртвые месяцы. Я вскочила с постели и побежала к Крайневу, чтобы сказать ему: на Станции больше нет врача. Я поняла тогда, что думаю о тебе, о себе больше, чем о других. А в космосе — ты же знаешь это — так нельзя. Я сказала ему, что улетаю. Немедленно. С тобой! Старик, — да, да, ему уже сто сорок шесть, — хлопал глазами и, казалось, не понимал мою сумбурную речь.
— И что он тебе сказал?
— Ничего, — Полина вздохнула, расслабилась. Голова её откинулась назад. — Ничего, — прошептала она. — Рассмеялся, поцеловал меня и ушёл в свою каюту. Я тогда почувствовала, что все слова мои и мысли умные опали с меня, как листья с деревца. А ты говоришь о свободе!
Всё — былые волнения и страхи, чувство бессилия перед лицом тайны и яростное желание познать
