в театре, то бросала что-нибудь в его почтовый ящик. Единственное, что удивило сегодня Ивана Ивановича, так это качество копии. Он оторвал предохранительный целлофановый язычок, и брошюра легко раскрылась. От тонкой, как бы даже просвечивающей бумаги повеяло запахом хвои. На обложке значилось: «Проходная пешка, или История запредельного человека». Имя автора ничего Ивану Ивановичу не сказало. Зато, взглянув на год выпуска, он почувствовал лёгкое удовлетворение: 2978. Так всегда! Копии делать научились, а опечатки как были, так и остались. Пожалуйста, на тысячу лет вперёд прыгнули.
Иван Иванович полистал брошюру.
Монопьеса. Обширные и очень подробные ремарки. Такие разъяснения — клад для режиссёра. Точные психологические характеристики героя, передана динамика его настроения… Слова как бы завораживают… Они повторяются, будто во время сеансов внушения, гипнотизируют… Интересная композиция. Беспощадно детализированная проза переходит в жемчужную нить стихотворения и наоборот… Внутренние монологи… Раскованность… Какое-то волшебное расположение слов. Их связывает определённый ритм… «Символика пьесы весьма доступная: свобода воли, или, точнее, воля выбора. В шахматах и в жизни. Пешка вольна умереть пешкой, но может стать и ферзём. Если пройдёт Путь! У герой пьесы это выход за пределы своей роли, своей личности, своей жизненной территории… Выход, за пределы судьбы и наконец полное перевоплощение…»
Иван Иванович судорожно сглотнул, оторвался от текста. Лицо его горело. Все волнения сегодняшнего вечера вдруг растаяли, исчезли. Странная пьеса неодолимо влекла его, в ней было нечто магнетическое, близкое, угаданное неведомым автором… Юрий Светов, этот шахматист-неудачник, инфантильный и угасший человек, во многом похож на него, Ивана Иванова. Так же безлик, неуверен в себе… Даже страшно становится — до чего похож. Но он взрывается. Его дух! Юрий Светов выходит за пределы своего унылого бытия и мышления. В нём пробуждаются источники света и силы. Откуда они?
Иван Иванович почувствовал, что его знобит. То ли от мороза, то ли от волнения… Он нашёл на кухне остывший чай, налил полную чашку и залпом выпил. Затем опять раскрыл брошюру.
— Я знал человека, — прочёл он вслух первую фразу, и его худощавое лицо озарила улыбка. — Мы были близки в то лето…
Иван Иванович понял, что полубезумный вечер кончился.
Начиналось новое действо. Начиналась безумная ночь.
Пьесу читать он закончил часа через полтора.
Всё это время образ Светова жёг ему душу, будто пламя газовой горелки. Мысли шахматиста ластились к нему, обволакивали, слова Юрия, имя его мёдом ложилось на язык. В очаровании этого образа, его внутреннем родстве с Ивановым было нечто непостижимое: он овладевал душой Ивана Ивановича так легко и естественно, будто всю жизнь они были единое целое, будто пьесу написали о нём, Иванове, о его будущем, о его выходе за пределы привычного.
Какой-то посторонний звук всё время отвлекал его, и Иван Иванович наконец не выдержал и отправился на кухню, чтобы намертво закрыть ненавистный кран.
«Кап-кап, кап-кап, кап…»
Он бессмысленно покрутил головой, не понимая, где ещё может так занудно вызванивать о жесть вода. Затем подошёл к окну и всё понял. С железной скобы, которую забыли срезать строители, свисала сосулька. Сосулька плакала.
«Значит, уже весна? — удивился Иван Иванович. — Куда-то вьюга девалась, тишина… Значит, пришла?! Значит, есть жизнь на Земле! Продолжается. Как же я не замечал?!»
В подтаявшем небе арбузной коркой плыл за невидимой водой месяц. Иван Иванович вдруг вспомнил голос Анечки — тревожный и одновременно обрадованный: «Ваня, постой!» Так она окликнула его в коридоре, когда он яростно рвал на себя пальто. Звон нечаянно разбитого им стекла опять зазвучал в памяти, смешался со звуками капели…
«Если мы завтра увидимся, — подумал Иван Иванович, — и если я прав, если её голос сегодня в самом деле дрогнул… Я останусь! Навсегда! Перееду к Ане — и точка».
Ему захотелось действия, какой-нибудь конкретной работы. И света.
Иван Иванович включил все три лампочки своей дешёвой люстры, зажёг настольную лампу. Потом, сам не зная зачем, сдвинул к стене стол, стулья, свернул коврик. Комната сразу стала просторнее.
Юрию Светову, который уже обитал в нём, такая перемена декораций понравилась.
«Полки у тебя скучные, — заметил он, оглядывая жильё Иванова глазами его хозяина. — Давай займёмся».
Книжные полки в самом деле громоздились весьма примитивно: две спаренные горки, по восемь штук в каждой.
«Разместим ёлочкой. И красивее, и ниши пригодятся».
— Запросто, — весело согласился Иван Иванович. — Мы с тобой умницы. Мировые ребята.
После реконструкции он жадно попил на кухне воды — разогрелся малость. Пил прямо из крана, вовсе не заботясь о своих «разнесчастных» гландах. Заодно полил цветы, о которых вспоминал чрезвычайно редко.
Зуд деятельности — незнакомый, пугающий — всё возрастал. Он вдруг подумал, как славна можно отремонтировать хоромы Анечки, которые, кроме габаритов, ничем уже, право, не поражают, и пожалел, что у него нет телефона. Он тут же выложил бы ей эту потрясающую идею. И извинился бы перед Аристархом, то бишь Мишкой Воробьёвым. Никакой он не жулик. Наоборот, честнейший малый и с Гоголевым часто цапается, потому как не любит подхалимничать. То, о чём он говорил Ане? Так ведь правду говорил! Надоела ему морда твоя луковая, нытьё твоё надоело, понял?!
Что-то в комнате всё же не вписывалось в замысел Юрия Светова.
Иван Иванович бросил взгляд. Тот зацепился за угол зелёной продавленной тахты. За дверь её, постылую! В угол! Однако тахта заупрямилась: те ножки, что от стенки, пробили в линолеуме две дыры и никак на хотели с ними расставаться.
— Сейчас, — пробормотал он, примеряясь. — Сейчас я тебя выкорчую.
Он уже осознал своё отношение к этой невзрачной тахте и убедился, что оно гораздо сложнее, чем, например, его отношение к Мишке Воробьёву. Сказать про это чудовище «постылая» — значит ничего не сказать. Тахта наверняка ещё помнила Любу, его жену, с которой он развёлся шесть лет назад. Помнила Любу — значит, помнила её предательство и неверность. Не то в прямом смысле слова, а более оскорбительное — неверие в него как человека, как личность…
Иван Иванович рванул тахту на себя. Ножки затрещали и сломались.
— Так тебе, зараза! — вскричал победно он.
Тахта знала его сны, а значит, знала его муки. Потому что только во сне он был по-настоящему счастлив. Много раз. Много раз душа его воспаряла над зелёным драпом, будто над огромной сценой, и он дрожал и пел, предчувствуя приход Джульетты, задыхался от ревности вместе с Отелло и постигал мир глазами короля Лира. Как он играл! Кем он только не был! Проклятые, безвозвратные сны… Каждый раз невидимый зал стонал от восхищения, а он не мог сдержать горестный стон, когда просыпался. Ведь днём или вечером, в реальной жизни, он опять деревенел, костенел, можно сказать, околевал на сцене. Разгадав это, Гоголев неизменно поручал ему все роли покойников…
Иван Иванович метнулся на кухню, нашёл там тупой туристский топорик и потащил тахту во двор.
Деревянная рамка загрохотала о ступени. Звук этот обрёл в ночи особое нахальство: казалось, что сейчас проснётся весь дом. Но держать рамку на весу ни Ивану Ивановичу, ни Юрию Светову никак не удавалось.
«Сейчас Чума выскочит», — подумал он, выволакивая тахту на площадку второго этажа. Чумой соседи и собственная жена называли мордатого Федьку из четырнадцатой квартиры. За чугунный прилипчивый нрав, грязный свитер и бешеные мутные глаза. Федька, как говорится, не просыхал. Чума свирепствовал в их дворе лет пять. Затем его крепко побили его же дружки, Федька поутих и в результате травмы потерял сон. Ивана Ивановича он явно не задирал, но за человека тоже не считал — смотрел всегда глумливо, презрительно, а при встречах бормотал под ной ругательства.
В обычный день (вернее, ночь) Иван Иванович постарался бы побыстрее проскочить опасную зону. Однако Юрий Светов, чей образ уже прочно занял его мысли и сердце, остановился передохнуть как раз напротив четырнадцатой квартиры.
