Щёлкнул замок.
— Ты што, сдурел, клистир? — прорычал Чума, высовывая в коридор всклокоченную голову. Он включил свет и щурил теперь глаза от беспощадной голой лампочки.
Юрий Светов переложил топорик в правую руку, а указательным пальцем левой брезгливо зацепил и потянул к себе майку Чумы.
— Я тебе сейчас уши отрублю, — ласково сказал Светов, а Иван Иванович обомлел от восторга. — Выходи, соседушка!
Федька с перепугу громко икнул, схватился за майку, которая растягивалась, будто резиновая:
— Че… чего… фулиганишь!
Во дворе, в чёрной проруби неба, между крышами домов лениво кружились светлячки звёзд.
Он, играючи, порубил возле песочницы доски, сложил щепки избушкой. Зажёг спичку. То, что полчаса назад было тахтой, вспыхнуло охотно и жарко. Огонь встал вровень с лицом.
И тут он понял, что пришла пора прощаться.
«Тебе не больно расставаться? — спросил его Иван Иванович. — Я понимаю, ты увлёкся образом, вжился в него… Но ведь это смерть личности».
Светов махнул рукой, улыбнулся:
«Брось, старик, не пугай сам себя. Это возвращение твоё… Рождение!»
«Тогда прощай. Береги это тело. Оно ещё ничего, но частенько болеет ангинами. Запомни».
«Прощай. Я запомню…»
Он увидел, как в пляшущем свете костра от него отделилась серая тень Ивана Ивановича. Ещё более пугливая, чем её бывший хозяин, нелепая и жалкая на этом празднике огня и преображения. Тень потопталась на снегу и, сутуля плечи, шагнула в костёр. Словно и не было! Только пламя вдруг зашипело и припало на миг к земле, будто на белые угли плеснули воды.
Чума, который с опаской подглядывал из окна за действиями соседа, окончательно утвердился в своём мнении — чокнулся Иванов, не иначе! — и отправился в смежную комнату досыпать. Ну кто в здравом уме станет жечь посреди двора почти новую тахту? Да ещё ночью.
Прежняя память, как и внешность, осталась. Она-то подсказала Юрию Светову, что Гоголев назначил на девять репетицию — разрабатывать мизансцены.
Он аккуратно сложил в портфель милицейскую форму, положил сверху кобуру и махровое полотенце. Затем выпил кофе — сказывалась бессонная ночь, — поискал брошюру с пьесой, однако не нашёл и, махнув рукой на поиски, вышел из дому.
К утру опять подморозило.
Насвистывая одну из мелодий Френсиса Лэя, Светов спустился к Днепру. Из огромной проруби, где обычно купались городские «моржи», шёл пар.
«На первый раз не буду злоупотреблять», — подумал Светов, быстренько раздеваясь.
Сердце, всё ещё, наверное, принадлежащее Ивану Ивановичу, слабо ёкнуло, когда он осторожно ступил в ледяную воду — чтоб не намочить голову. Проплыл туда-сюда, отфыркиваясь и всхрапывая от удовольствия. Потом пробежался, до красноты растёр себя мохнатым полотенцем. Так же, как и раздевался, быстро оделся.
Часы показывали четверть десятого.
Светов, отбивая такт рукой, пружинящим шагом поднялся по Садовой и свернул к театру. Он обживал себя, будто жильцы новый дом. Дом ему нравился.
Гардеробщик, вечно сонный Борис Сидорович, который никогда не замечал Иванова, перед Световым встал и пальто его принял с полупоклоном, но несколько удивлённо.
Юрий Светов тем временем пересёк фойе, прошёл два коридора и «предбанник» и вступил на сцену. Там уже свирепствовал главреж.
— Не хватало! — окрысился Гоголев. — Ещё вы будете опаздывать!
Светов бросил взгляд. Глаза его удивились. Раньше они видели всегда что-нибудь одно: кусочек, огрызок окружающего мира. Теперь он увидел всё разом: скучающую Веру Сергеевну, то бишь Елену Фролову, похмельного Аристарха — он подарил ему всепрощающую улыбку, Кузьмича, их единственного народного, который вяло жевал бутерброд. В стороне скучали остальные «энергичные люди». В отличие от Аристарха люди позавтракать не успели — на лице Простого человека крупными мазками была написана нечеловеческая тоска.
Где-то рванул сквозняк. По сцене прошёл ветер.
— Полно вам, — сказал Светов главрежу. — Не суетитесь.
Кончиками пальцев он легонько подталкивал Гоголева за кулисы. Тот безропотно повиновался.
Сонечка, то есть Аня Величко, увидев его на сцене, побледнела.
— Что с тобой, Ваня? — тихо спросила она. — Ты заболел? Ты на себя не похож.
— Потом! — оборвал он её. — Потом, любимая. У нас впереди целая жизнь. Ещё успеем наговориться.
Он властно поднял руку, призывая к тишине, и обратился к артистам:
— Сегодня буду играть я, ребята. Для начала я расскажу вам немного о себе. Будем знакомы. Меня зовут Юрием. Юрий Светов…
Опять ударил ветер.
Закатное солнце, которое висело на старом заднике ещё с прошлого сезона, вдруг оторвалось от грязной марли, заблистало, распускаясь огненным цветком, и взошло над сценой. А на бутафорском дереве вопреки здравому смыслу запели бутафорские птицы.
ДИАЛОГ
Он спешил. У него было видимо-невидимо дел в этом уголке вселенной, дел трудных и ответственных, и потому он попросил Корабль лишний раз не беспокоить его. Тем более, что среди встречных миров только на одной из планет — Земле — существовала разумная жизнь, да и то робкая, слишком молодая. Прогнозам своих коллег умудрённый опытом Патрульный Великого Кольца мог верить или не верить, но одно он знал точно: людям предстоит ещё долго взрослеть, чтобы Кольцо могло начать с ними диалог.
И всё же Корабль позвал его в окрестностях именно этой голубенькой планеты.
— Что ещё? — спросил Патрульный. — Что ещё осталось под звёздами непонятного или непосильного для тебя, мой друг?
— Я получил интересное сообщение нашего автоматического наблюдателя, — ответил Корабль. — Он докладывает: один из аборигенов поднялся в мыслях своих до понимания сокровенных тайн мироздания. За это главенствующая в стране группа религиозных фанатиков собирается уничтожить философа, убить его. Наверное, стоит вмешаться…
«Вмешательство… — подумал с тревогой Патрульный. — Мы очень редко прибегаем к ним. Только в тех ситуациях, когда „поправки“ требует объективная историческая необходимость. Тот ли это случай, тот ли? А с другой стороны… Спасти искорку разума очень заманчиво. Ветры истории могут раздуть её в большое пламя. И тогда оно согреет этих несчастных…»
— Будь добр, — обратился он к Кораблю. — Раз уж ты затеял спасательную экспедицию, то постарайся совершить посадку поближе к месту действия. И так, чтобы нас никто не видел.
— Будет выполнено.
— И ещё, мой друг. Подготовь мне алгоритм их языка и характеристику данной эпохи. Пожалуй, всё.
Патрульный встал, подошёл к экрану дальнего виденья. Горошина планеты быстро приближалась, наливаясь синевой.
— Старею я, становлюсь забывчивым, — сказал печально он. — Изготовь мне ещё и их одежду. На всякий случай.
…За бортом тёмная вода, ритмичные всплески вёсел. Рядом, под рукой, пляшет и пляшет в фонаре крошечный язычок пламени. Его тусклые отблески ложатся то на сутулую спину гребца, то падают в
