появились характерные для эпидемии гнойнички.
— Этот сон был коротким, — как бы извиняясь, сказала она. — Мы шли по цветущей лужайке, ты и я. Потом мы сели, и ты стал дуть в соломинку.
— В самом деле? — тихо засмеявшись, спросил он. — У меня всегда это хорошо получалось. И что было потом?
— Дальше ничего уже не было. После этого мне приснился какой-то кошмар, но это уже совсем о другом…
— Это из-за лихорадки.
Она слишком много говорила, силы ее иссякли. Теперь она просто лежала с закрытыми глазами.
Протянув руку, Кристоффер погладил ее по щеке внешней стороной пальцев. Она смиренно улыбнулась.
— Вы мне очень нравитесь, доктор Вольден. Она забыла, что могла называть его Кристоффером. Он понял, что она на грани комы.
— Ты тоже мне нравишься, Марит. Очень, очень нравишься!
— Ты и я… — прошептала она в полузабытьи. — Ты и я…
— Да, Марит, только ты и я.
Он понял, что ей осталось жить всего несколько часов.
— Ты мне тоже, Марит. Ты мне очень нравишься. Кристоффер взял ее руки в свои и осторожно поцеловал их.
Она улыбнулась.
— Имею ли я право сказать… что я люблю тебя? У меня никогда не было… никого… кому бы я могла… сказать это.
— Конечно, ты имеешь на это право. Ведь я тоже люблю тебя.
Это была неправда. Он испытывал к ней сочувствие, а это совсем не то же самое, что любовь. Но она умирала. Очень, очень скоро она должна была умереть. И жизнь ее была такой бедной…
— Не покидай меня, Марит, — прошептал он, приблизив к ней лицо. Он не выбирал слова, они слетали с его языка сами. — Не покидай меня, стань снова здоровой! Я хочу, чтобы ты стала моей, навсегда!
Он услышал ее глубокий вздох, и улыбка восхищения озарила ее уже отмеченное печатью смерти лицо.
— Ты не можешь так думать, Кристоффер. Я ведь только…
Сознание покинуло ее. И он дал ей унести с собой в окончательное забытье еще несколько слов:
— Нет, ты не просто Марит из Свельтена. Ты горячо любимая женщина. Ты моя, Марит. Я люблю тебя. Я твой навеки.
И уже после того, как сознание покинуло ее, улыбка держалась еще некоторое время на ее губах. Но вскоре она угасла. Он не жалел о сказанных им словах. Эти слова сделали ее счастливой.
Некоторое время Кристоффер сидел возле нее. Вошла медсестра, чтобы проверить состояние Марит. Взгляды их встретились, и его взгляд был преисполнен скорби.
— Позаботьтесь о том, чтобы кто-нибудь постоянно сидел возле нее!
— Хорошо, доктор Вольден.
Взгляд медсестры выражал глубокое сожаление. И оба знали: ничто уже не может спасти жизнь Марит из Свельтена.
Когда Кристоффер вышел в приемное отделение, к нему подбежал коллега и спешно сообщил:
— Бернту Густавсену стало намного хуже.
Кристоффер, занятый своими мыслями и будучи в отчаянии от того, что ничем не мог помочь Марит, неразборчиво пробормотал что-то в ответ.
— Но это же катастрофа для нашей больницы, — сказал коллега. — Советник заявил, что если его сын умрет, все ответственные лица будут уволены.
— Что, он разве Господь Бог, этот Густавсен?
— Я думал, что он твой тесть.
«Пока еще нет», — хотел в запальчивости ответить Кристоффер, но воздержался. Было бы нечестно по отношению к Лизе-Мерете ехидничать и язвить. К тому же его коллеге было безразлично все это, и он продолжал:
— Больничное начальство начало роптать по поводу той статьи в газете, все это ужасно неприятно. Начальство уже подвергает сомнению нашу компетентность. Не мог бы ты переговорить со своим будущим тестем и попросить его, чтобы он умерил свой пыл?
— Вряд ли, — сухо ответил Кристоффер. — Он сваливает всю вину за состояние Бернта на меня. Сначала я прооперировал другого человека, а потом уж его драгоценного сына, и он этого не может забыть.
— Драгоценного, — фыркнул коллега. — Другого такого проходимца в городе не сыщешь. Значит, есть только один способ спасти больницу от скандала: это спасти жизнь этому прохвосту. Но это будет сделать очень трудно, он очень плох.
— Пойду взгляну на него, — сухо произнес Кристоффер.
Он направился в изолятор, где лежали трое мужчин: Бернт Густавсен, молодой ученый и жизнерадостный крестьянин. Уже в дверях он ощутил запах, сопровождавший эту болезнь, и его ожидало малопривлекательное зрелище. Молодой ученый, судя по всему, выздоравливал, двое же остальных лежали в бреду, и все лицо Бернта было покрыто сыпью. Судя по всему, у него был сильный жар.
«Так не годится, — подумал Кристоффер. — Его следует положить в отдельную палату, но свободных палат осталось так мало…»
Несмотря на то, что Бернт был братом Лизы-Мереты, Кристоффер при всем своем желании не мог испытывать к нему симпатию. Но теперь его будущий шурин был в плачевном состоянии, и Кристоффер должен был сделать для него все, что было в его силах.
С глубокой скорбью в сердце он смирился с мыслью, что Марит из Свельтена суждено умереть. Состояние Бернта Густавсена было не таким тяжелым, хотя и у него было не особенно много шансов на выживание.
Кристофферу было совершенно наплевать на угрозы его будущего тестя уволить его и всех остальных или урезать ассигнования на больницу. Он далеко не все знал о той власти, которой располагал советник, и очень сомневался в том, что власть его простирается так далеко. Общество не могло быть настолько коррумпированным. Скорее всего, это были просто пустые угрозы, продиктованные беспокойством за любимого сына.
Может быть, Кристофферу следовало лучше разбираться во всем этом? Но у него не было на это желания, все это было ему отвратительно.
Он тяжело переживал то, что больницу поливали в газете грязью. Он считал это совершенно незаслуженной критикой и сомневался в том, что советник ограничится одной- единственной статьей. Случись с Бернтом беда, как с больницы заживо содрали бы кожу на страницах этой газеты, в плаксивых, рассчитанных на несведущую публику, статейках о многообещающем юноше, погибшем в результате неряшливости и нечистоплотности врачей.
Тем самым репутации больницы был бы нанесен большой ущерб.
Этого не должно было произойти.
Кристофферу нравилась его работа, нравилась эта больница. Ему не хотелось, чтобы больница стала предметом насмешек и издевательств. Он хорошо знал, что все его коллеги жертвовали здоровьем ради выполнения служебных обязанностей.
