ему еще не раз придется глотать эту травку. Травку, которая приглушит всю его болезненную тоску — ту чудесную тоску, с которой ему не хочется расставаться. Но он был Хейке, от этого никуда не денешься. Хейке, осужденный на одиночество.
Иногда он проклинал мандрагору, которая с таким ожесточением боролась против Сёльве за выживание Хейке.
— Так будет лучше всего, — шептал он, с трудом удерживаясь от плача. Потом положил растертые листья в рот и запил их молоком из фляги, которую ему дала Гунилла.
В самом деле, трава имела горький вкус! Но ведь не напрасно говорят, что любовь горька на вкус.
Глубоко вздохнув, он вытер глаза.
И продолжал свой одинокий путь на восток.
9
Рождественское богослужение не привлекло должного внимания Эрланда Бака. Не отличаясь особым богопочитанием, он готов был забыть об Иисусе в колыбели ради одного лишь профиля Гуниллы, белеющего среди черных косынок на женской половине.
Если бы она только повернулась к нему! «Повернись и посмотри на меня!»
Нет, он не обладал гипнотическими способностями.
«Для нее не существует никого, кроме тебя, Эрланд. Ты — единственный, кто ей нужен». Легко так говорить этому странному Хейке. Но на деле же… Прости, Господи, что я думаю об этом в церкви! Как можно говорить об этом с девушкой, не допускающей ни одной фривольной мысли?
Но все-таки Эрланда согрели слова Хейке. Ему хотелось быть ласковым со своей Гуниллой, сделать для нее что-нибудь хорошее. Но что он мог поделать со своей грешной страстью, разгоравшейся в нем в ее присутствии? Разве она не должна была гордиться этим?
А как он мечтал о Гунилле, находясь в Стокгольме! О том, как им будет хорошо вдвоем. При мысли об этом комок застрял у Эрланда в горле.
Он должен был сдерживать себя, сдерживать! Не лезть к ней под юбки! Ему следовало набраться терпения, пока она сама не упадет в его объятия, вот что имел в виду Хейке. Но, Господи — прости еще раз! — как ему, Эрланду Бака, капралу Гвардии Его покойного Величества, справиться со всем этим?
Эрланд вздохнул так, что мундир чуть не лопнул. Придется смириться с этим. Здесь нужна воля, без сомнения. Но плоть требовала своего, а дух был слаб… Нет, такого быть не должно!
И когда пели последний псалом, он только бормотал слова, не отрывая глаз от профиля Гуниллы. В конце концов один из его братьев дал ему тумака и прошипел:
— Ты мог бы, по крайней мере, бормотать в такт, раз уж ты придумал новые слова!
Эрланд покраснел и опустил голову. Он пел, как умел.
Когда все, сбившись в кучу, направились медленно к выходу, ему посчастливилось подойти к ней.
— Можно, я зайду к тебе вечером? — прошептал он. — Мне нужно с тобой поговорить.
— После обеда я собираюсь домой, в Кнапахульт, — нервозно произнесла она.
— Прекрасно! Я провожу тебя через лес.
Она вздохнула, но не нашла, что сказать против.
И вот Эрланд стоял и ждал ее в сумерках. Ждать ему пришлось долго, и он основательно продрог. Но его согревала нежность, потому что «новый» Эрланд ощущал в себе такую силу и такое мужество, что никакой мороз его не брал. Увидев его, она сразу решила: никаких чувственных связей с ним! Посмотрев ей в глаза, он торжественно пообещал:
— Я не буду делать глупостей! Ты можешь положиться на меня!
У Гуниллы застучало сердце.
— Ах, меня мучает из-за тебя совесть, Эрланд! Ты так добр, но я ничего не могу с собой поделать.
— Я это знаю. Этот странный Хейке говорил со мной об этом. Я могу подождать, Гунилла. Я ждал тебя три года, и я могу подождать еще три. Так я думаю.
Она беспомощно рассмеялась.
— Это глупо с твоей стороны!
Эрланд так обрадовался, увидев свою подругу детства смеющейся после всех этих трудных для нее лет, что чуть не обнял ее. Но он крепко держал себя в руках.
Днем шел снег, и теперь в лесу стояла девственная тишина.
Бравый солдат держал ее за руку, и она была не против, хотя и старалась держаться от него на расстоянии. Они шли не спеша, гораздо медленнее, чем думали.
— Ты была единственной, кто хорошо относился ко мне в детстве, — с благодарностью произнес он. — Все остальные называли меня приблудным и еще по-всякому.
— Будто ты сам натворил что-то, — опустив голову, сказала она. — А ты был моим защитником, помнишь?
— Да. Я защищал тебя от ведьм и лесных троллей.
Оглядевшись по сторонам, он рассмеялся.
— Какими глупыми мы были! — сказал он.
У Гуниллы сразу отлегло от сердца, и она сама не знала, что глаза ее наполнились любовь и восхищением, когда она улыбалась ему.
Он с трудом обуздал себя. Все-таки этот удивительный Хейке был прав: он, Эрланд, очень нравился ей.
И пока они предавались воспоминаниям детства, лес звенел от их радостного смеха, и Гунилла чувствовала себя совершенно раскованной.
Но потом Эрланд затронул больную тему.
— Не хочешь ли ты сходить со мной и взглянуть на мой солдатский надел? Только взглянуть! Она словно окаменела.
— Ты можешь взять с собой свою мать, — успокоил он ее.
Она неуверенно кивнула, прикусила губу. Впереди виднелся уже Кнапахульт.
— Мы можем так прекрасно устроить все, Гунилла! Гардины на окнах и…
Гардины?
— А для моего ткацкого станка место найдется? Сердце у Эрланда чуть не выскочило из груди.
— Конечно! — восторженно воскликнул он. — Там есть прекрасное место для него!
— Как выглядит этот дом?
— Там можно разбить небольшой садик, если хочешь. Участок немного заброшен, поскольку дом пустовал уже два года, после того, как старый солдат Кланг умер. Но весной я могу вскопать его. Зато надворные постройки там хорошие.
Она погрузилась в мечты. Собственный дом? Никакого влияния родителей. Быть себе во всем хозяйкой. Вести хозяйство, печь хлеб, стирать, убирать — для себя и для…
И тут Эрланд произнес фатальные, необдуманные слова:
— И представь себе, на траве играют дети…
Резко остановившись, Гунилла вникла, наконец, в смысл его слов. Из груди ее вырвался тихий, похожий на крик, вздох.
Она изо всех сил пыталась предотвратить истерику.
— Не надо, Эрланд, не надо, — беспомощно всхлипывала она, собираясь уже убежать прочь.
