молча поднял сиденья, запустил и прогрел мотор. Молчание Строгова ее насторожило, но она решила ждать, когда он заговорит сам.
Но вот уже замелькали за окошками городские окраины, а Строгов все молчал.
— Что случилось? — испуганно спросила Зина, Майор молчал. Перед его мысленным взором стояло то растерянное и испуганное, то гневное и злое лицо ее мужа.
Узнав, с какой целью приехал Строгов, Пучков требовал не разрушать его семью, коль у майора не сложилось своей; негодовал и так смотрел на него все время, будто выбирал место на лице Строгова, куда бы двинуть своим железным, пропитанным техническим маслом кулаком.
— Вы спокойнее, — говорил ему Строгов. — Я вижу: вы любите жену... Но ей-то любить не прикажете... Давайте позовем ее... И она решит...
— За кого вы меня принимаете, товарищ майор? Она решила, поэтому вы здесь...
«Ведь и верно, глупости говорю», — подумал тогда Строгов.
— Да, товарищ майор, вы правы: любить не прикажешь. Природа обделила меня красотой. Но скажите: имею я право на семью?
И Пучков с таким негодованием начал говорить о подлецах, которые готовы разбить чужую семью, о своей службе в отдаленных гарнизонах, где не было женщин, о радостях первых месяцев супружеской жизни, что Строгов понял ясно: увести от него жену — это значило бы разорвать его душу и тело пополам.
Под конец своего рассказа Пучков вдруг стал угрожать, говоря, что он дойдет и до главного политического управления: разве это норма жизни, когда старший офицер разрушает семью младшего?
Строгов не испугался угроз, ему было по-человечески больно наносить рану этому, видимо, неглупому, но без ума любящему жену коротышке. А главное, что удерживало Строгова увести от Пучкова Зину навсегда, так это боязнь, что и с ней семейная жизнь у него не сложится. По опыту друзей своих он знал: если попадется женщина, бывшая замужем, она начнет сравнивать, какой муж был лучше. И при случае она поставит первого мужа в пример. А если у нее есть ребенок, то ей всегда будет казаться, что к ее ребенку второй муж относится хуже, чем к своему, хотя бы и было наоборот. Ожегшись на своей начальственной Валентине, Строгов начинал дуть, как говорится, на воду — мечтал загодя обойти будущие семейные рифы.
Хотя ему и нравилась Зина, он все-таки колебался и отчасти из-за этих колебаний решил по-честному объясниться с ее мужем.
Сейчас, въезжая в город, Строгов думал: «Еще одна ошибка и считай — семейная жизнь не сложилась. Женишься на ней, и всегда будет думаться, что построил семью на несчастье другого. Да еще и упрекать будет — первый муж был лучше... Как он казнился, что дал пощечину! Разве не видно, как он к ней относится? И лживая она, однако. Нет, хватит! Не мальчик, чтобы поступать сгоряча. Скоро сорок».
Сидя рядом с ним, Зина покачивалась на пружинах сиденья и не сводила с него вопросительного взгляда. Ей казалось, что он никогда не водил машину с таким вниманием. А на улицах было еще пусто. Это ее испугало.
— Ты чего, Сережа, превратился в шофера такси? — игриво спросила она.
— Ты должна вернуться к мужу... — негромко обронил он.
Минуты две Зина молчала.
— Я подвергала себя опасности... Позору... Осрамил перед всем честным народом... — зарыдала она.
— Видишь ли, Зина, в каждом из нас есть доля мальчишества. Я сперва не думал, что все так сложно. Твой муж офицер. Он любит тебя. Он пойдет в политотдел, и мне скажут: «Как? Свою семью развалил и принялся за семью другого офицера? Моральное разложение!..»
— Значит, дорога к офицерским звездам тебе дороже меня?..
— Куда тебя подвезти? — вместо ответа осведомился он.
— Высадить хочешь?
— Почему высадить? Поедем к дому...
— Какой галантный! — саркастически бросила Зина. — Интересно, скольких девушек ты обучал приемам самбо? Сколько соблазнил? — И в отчаянии она сама распахнула дверцу.
Строгов резко затормозил. Зина выскочила из машины словно с помощью сжатого воздуха.
Никогда в жизни она не чувствовала себя такой несчастной. Асфальт был мокрый, дул утренний ветер, развевая плохо причесанные волосы, подол измятого платья.
Озираясь, Зина нырнула в узкий переулок и побежала домой, навстречу людям, спешащим на работу.
Глава семнадцатая
Пучков уложил Бориса в своем домике (летчики-инструкторы приходят на стоянку часа на полтора позже механиков). Он и сам подремал немного, сидя на стуле, затем пошел к палаткам, куда только что вернулись из столовой его «технари».
Издали завидев Пучкова, Громов встал лицом к стоянке, скомандовал:
— Эскадрилья! Станови-и-сь!..
Механики еще не успели снять гимнастерки и надеть комбинезоны (в столовую ходили в общевойсковой форме), поэтому в строй они становились медленно.
Громов не торопил, не накладывал взысканий на опоздавших. Ни в чём он не делал теперь попытки противопоставить себя Пучкову. Наоборот, было похоже, что он стал самым преданным исполнителем его правила: относиться к подчиненным справедливо. Особенно уважительно старшина относился к механикам самолетов. Во многих воинских частях (теперь даже не только в боевых, но и в училищах) механиков переаттестовывали на младших офицеров, и, узнав об этом, Громов многое передумал. Слова Корнева о том, что скоро вся армия станет технической службой, ему казались теперь пророческими. Однако это нисколько его не расположило к Корневу. Он знал, как тот относится к нему после подозрений в шпионаже, и платил ему еще большей неприязнью. Для этого были и другие причины: например, Громов считал, что стоит ему оступиться еще раз, и этот «прокопченный», как в мыслях именовал он своего земляка, станет на его место, старшиной.
Хотя Громову трудно было исполнять две обязанности сразу, он держался за прежнюю должность обеими руками. Старшина — это положение, да еще какое! Боясь, что его кем-нибудь могут заменить, Громов стал держать премудрость старшинства в тайне: забыл привычку заводить себе помощников; сам составлял строевые записки, сам вел учет материально-вещевого снабжения, а в каптенармусы попросил Мишу Пахомова. Конечно, Пучков согласился на это с радостью: душа его становилась спокойнее, когда рассеянный Миша находился подальше от самолетов. Громов тоже радовался, что перехитрил всех: Миша и шага сделать не мог без его разъяснений, а назначь каптенармусом Ершова, Корнева, Князева или Еремина, они, чего доброго, там освоятся, что комэск передаст им и старшинские бразды правления.
И все-таки каждый день Громов убеждался, что ничего больше не сулит ему эта канительная должность. Офицером стать — вот его цель. На днях он узнал, что в Академии имени Жуковского в прошлом году был недобор кандидатов-офицеров и поэтому на отборочные экзамены разрешено ехать механикам самолетов, имеющим среднее общее образование. По всем статьям он подходит; шутка ли сказать — в академию! И партийность при поступлении необязательна — Касимов врать не будет. Хоть это и техническая академия, так ведь в конце концов не обязательно после ее окончания работать по материальной части. Можно определиться в какое-нибудь инженерное управление или инспекцию: давать указания он любит...
Когда в строй встали все, Громов скомандовал:
— Шаго-ом... марш!
Колонна механиков, мерно колыхаясь, двинулась к стоянке.
Позади шли Пучков и Корнев с комбинезонами под мышкой.
Громов то и дело оглядывался. У грибка дежурного он развернул строй лицом к Пучкову. На этот раз
