подобравшись, он в несколько шагов пересек пространство коридора, разделявшее оба кабинета.
Постоял, прислушиваясь, и решительно распахнул дверь. Перед ним застыл Вовк — нахохленный, с насупленным лицом.
— Ты чего, Федор? — обескураженно спросил замполит.
— А ты чего?
— Да я… думал, чужой кто…
— Вот и я думал. — Вовк повернулся на каблуках и прошел к столу, как бы давая понять, что намерен работать.
Выйдя из райотдела, Жуков с минуту постоял на крыльце, потом озадаченно пожал плечами и не спеша направился к столовой. Тут его и увидел Гончаров.
— Что это ты?… Сам не свой…
— Да… — неопределенно махнул рукой Жуков. — Федор чудит чего-то.
— А-а, — улыбнулся начальник штаба. — И тебя решил пасти? Он уж сегодня подъезжал к Боголепову: предлагаю-де объявить отдел на казарменном положении. Чтобы никто никуда не отлучался до конца операции.
— Зачем такие строгости? — недоуменно спросил Жуков.
— Подозревает, что кто-то из отдела на банду работает. Может, даже из штаба ББ. Вот, чтобы не передал кто-нибудь про Стахеева…
— Он что, сдурел? — Жуков едва не задохнулся от возмущения. — Да если б так было дело, бандиты давно уже про него прознали.
— Вот и Боголепов так ему сказал.
Возле сложенного из камней камелька разлеглись на траве члены банды. Перед ними стояли миски с похлебкой, на дощечке лежала горка хлеба, нарезанного крупными ломтями.
— Принеси там… с устатку надоть, — сказал Кабаков.
Невысокий краснолицый орочен, которого здесь держали то ли за прислугу, то ли за кашевара, поспешно кивая, скрылся в бараке. А когда появился вновь, в руках его была оплетенная камышовой соломой бутыль.
— Плесни-ка, Шестой, и на долю Петрухи, — сказал Желудок, кивнув в сторону барака. — Может, полегчает бедняге.
Петруха, могутный детина лет тридцати пяти, уже вторую неделю лежал пластом после ранения, полученного во время налета. Его подстрелил тот самый уполномоченный НКВД, труп которого обнаружила в машине засадная команда.
— Не надо, однако, — с какой-то странной улыбкой, похожей скорее на гримасу боли, отвечал орочен. — В животе дырка, нельзя ему… воду и ту нельзя…
— А-а, нельзя-нельзя, заладил, дураково поле, — раздраженно передразнил Желудок. — От всего она, матушка, лечит… А ежели суждено помереть, так уж лучше напоследок врезать…
— Отчепись, — лаконично приказал Кабаков, и Желудок умолк.
Когда, обходя сотрапезников с бутылью, Шестой дошел до Стахеева, он вопросительно взглянул на Василия. Тот едва приметно кивнул, и орочен щедро наполнил кружку Иннокентия.
Пленник поднес спиртное ко рту и содрогнулся от отвращения.
— Ханжа, — пояснил наблюдавший за ним Кабаков.
— Ну и травиловка, — сказал Стахеев. — Не-ет, наш сучок лучше.
Однако мужественно выпил китайский самогон. Отбросив кружку, принялся жадно нюхать хлеб.
— Пятое число, — задумчиво произнес Желудок, глядя в кружку с ханжой. И усмехнулся: — Юбилей! Завтра второй месяц пойдет как мы здесь.
Стахеев при этих словах отложил хлеб и прикусил губу. Перед глазами его вдруг возникли полуобвалившиеся стены окопа, фигура матроса, обмотанная бинтами. Лежа на подстеленной шинели, он силился что-то сказать, но язык плохо повиновался ему. А когда Стахеев присел на корточки и склонился к раненому, то разобрал:
— Я прошлый год пятого июля расписываться собирался… Не повезло…
— Ты чего, эй, мент? — Желудок с подозрением уставился на Иннокентия. — Пиявку проглотил?
— Да нет, Севастополь вспомнил, — еще не придя в себя, ляпнул Стахеев.
— Это с чего? — заинтересовался и Кабаков.
— Да вот как раз пятого июля я туда приехал, в сороковом году, — на ходу сочинил Иннокентий.
— На кой хрен? — так же подозрительно вопрошал Желудок.
— А-а, путевку мне на шпалозаводе дали…
— Стахановец, что ль? — враждебно-презрительно спросил один из бандитов, одетый в солдатскую форму без знаков различия.
— Какой там! Даже в профсоюзе не состоял. — Иннокентий уже оправился от легкого замешательства. Но хмель ударил в голову, и он говорил как-то особенно развязно, без надобности жестикулируя.
— Врешь, — убежденно произнес Желудок. — Путевки только коммунистам и стахановцам дают.
— Ксплуататоры! — злобно пробурчал бандит в солдатском обмундировании, глядя куда-то в сторону дальних сопок.
— Да побожусь! — Стахеев уже стоял на коленях и, позабыв про еду, вдохновенно врал. — Стахановцев всех в область угнали на совещание. И тут звонят: на шпалозавод путевка есть, дайте лучшему рабочему. А я как раз на сверхурочной погрузке три дня стоял — хошь не хошь норму перекрыл. Директор гля на доску — ну, где передовых-то за неделю пишут, — смотрит он, значит: Стахеев. И — дать, мол, ему…
— Ну чего было-то? В Крыму, то есть, — уже с интересом спросил Желудок.
— Хэ-э, ровно князь жил. Значит, так: пальмы тебе, балюстрада…
— Это как так — люстрада? — встрял бандит в солдатском.
— Ну, столбики беленькие по набережной, на манер забора. Чтоб красиво.
— А-а, — разочарованно протянул бандит.
— Идем дальше, — продолжал Стахеев. — Санатории — пять этажей. Колонны, натурально. На крыше — статуи.
— Бабы голые? — умильно улыбнулся Желудок.
— Почему бабы? Шахтеры. Металлурги. Эти… как их… конструкторы.
— Дерьма-то, — сплюнул Желудок.
— Не, красиво тоже, — возразил Стахеев. — Ну ладно, поднимаешься по ступеням, заходишь. Мрамор везде, вазы, понимаешь, понаставлены… Ладно, дальше топаешь, ключ берешь… Заходишь в палату. Там… — Стахеев даже глаза прикрыл от восторга. — Кровать никелированная, тумбочка белая. Диван во такой. На столике патефон стоит. В углу радио. Сюда посмотришь — дверь. Туда посмотришь — дверь. Первую открыл — унитаз тебе стоит. Другую дверь открыл — ванна. Тут же аптечка с зеркалом — хошь брейся, хошь причесывайся.
Стахеев невольно усмехнулся, припомнив, как он на самом деле впервые попал в санаторий под Севастополем. Прошло всего несколько дней с тех пор, как он, давно не видевший своего отражения, заглянул в зеркальце аптечки, висевшей в ванной санаторной палаты, и увидел свое чумазое неулыбчивое лицо. Тогда он помочил пятерню под краном, из которого еле сочилась вода. Пригладил волосы. Огляделся. Все вокруг было усыпано осколками кафеля и кусками штукатурки. На стенах виднелись клетки дранки.
Он вышел из ванной. По номеру расхаживали солдаты с автоматами на груди. Один из них сел на диван, стал с восторженной улыбкой раскачиваться, показывая большой палец. Другой открыл патефон, принялся искать в груде разбитых пластинок хотя бы одну уцелевшую.
Стахеев подошел к двери на балкон и замер, глядя на охваченный пожарами город, на пустынное море. Среди зданий то и дело вздымались пыльные облака разрывов.
С балкона были хорошо видны статуи у фасада санатория. Часть из них пострадала, другие еще стояли во всем своем довоенном великолепии, но клочья дыма, проносящиеся над ними, как бы
