— Нету, ага, нету, — закивал матрос. — Оно и хорошо, что нету. Я так и хотел заглянуть, чтоб ей на глаза не попадаться.
Юншайла уже отвернулась, чтобы уйти, но последние слова заинтриговали ее, заставили задержаться. А матрос продолжил просяще:
— Ты, раскрасавица, вышла бы за калитку, а? Посплетничать надо малость, но не хочу торчать у всех на виду, как смертник на эшафоте.
Девушка сама не заметила, как очутилась за оградой.
— Тут совет нужен, — проникновенно сказал матрос. — Умный. Женский. Наш-то брат привык сплеча рубить, а баба завсегда любое кружево расплетет и ниточки не порвет. Потому как вам ловкость от богов дадена.
Юншайла полыценно улыбнулась. Ее злость почти улеглась.
— Брат у меня есть, — душевно объяснил незнакомец. — Меньшой. Я ему за покойного родителя. Присматриваю, стало быть. Даже к себе на корабль пристроил, чтоб на глазах был паренек. Потому как беда мне с ним. Так-то он добрый, работящий. Да вот какая закавыка: красивый больно. Такой уродился, что как его баба или девка увидит, так и разум теряет!
Девушка заинтересованно подняла бровь.
— С пятнадцати годочков с ним маюсь — с его пятнадцати, не со своих. Два раза его ревнивые мужья насмерть уходить пробовали, пришлось выручать дурня — как же, брат ведь, родная кровь! В Аршмире его чуть силком, не окрутили с вдовушкой, а у той шестеро сопляков. Нет, ты скажи, на кой ему чужие шестеро? У него свои в каждом порту! Да ты не хихикай, красавица, лучше пожалей его, дуралея, и меня заодно. Потому как здесь он похуже штуку учудил. Со знатной барышней любовь закрутил, с Нитхой этой самой.
— Иди ты! — охнула Юншайла.
— Не пойду! — торжественно ответил моряк. — Как оно есть, так и говорю, чистую правду! Сам слыхал, как они промеж себя щебетали. Уговаривались встретиться вот этой ночкою! А как дознаются люди, что мой брат барышню испортил… что ему тогда будет, а?
— Испортил? — фыркнула Юншайла. — Там до твоего брата такие дела творились! Вот я такого про нее порассказать могу!
— А нам с того не легче, — не дал матрос увести беседу в сторону. — Мало ли чего прежде было, а свалят все на моего братца!
— Не переживай. Наррабан за морем. Кто там дознается, с кем. эта самая Нитха кувыркается на Эрниди? Тут и познатнее приезжие дамы такие штуки откалывали — умора! Хочешь, расскажу…
Но моряк и тут не дал разговору ускользнуть из нужного русла:
— Наррабан далеко, а ее учитель рядом! Видела, какая лапища не людская? Аж страх берет! Он такими когтищами братцу моему и красоту попортит, и это самое… всю мужскую гордость с корнем, выдерет!
— Ладно, а от меня-то чего хочешь?
— Поговори с ним, а? С учителем, стало быть. Учтиво, ласково… Меня-то он пришибет на месте, а тебя не тронет. Пускай на месте свою девчонку ловит. Только чтоб брата моего не пришиб. То есть я-то постараюсь брата в ту солеварню не пускать, да разве его удержишь, хитрюгу такого!
— В солеварню?
— Ну да, в заброшенную. Это дальше по берегу, на север.
— Ты мне еще будешь рассказывать, где у нас на Эрниди солеварня? А твой брат — дурак! Что он в ней нашел, в головешке горелой? Шкура смуглая, фигура мелкая!
— Ох, госпожа, правду говоришь! С тобой, скажем, ее бы и слепой равнять не стал! Так я пойду, а? Ты уж не подведи, скажи все Охотнику! Тихонько, один на один. И… — тут он запнулся, — и осторожненько.
Моряк не знал слова «деликатно».
Моряк не знал слова «деликатно», а Юншайла не имела понятия о самой деликатности.
Какое там «один на один», какое там «осторожненько», когда есть возможность поквитаться с ненавистной наррабанкой! Была бы трапезная полна гостей — девица прямо при них выложила бы все, что узнала от моряка. Но пришлось ограничиться двумя потрясенными слушателями — Ралиджем и Шенги.
— Ты думай, что говоришь! — страшно выдохнул Охотник. — Была б мужчиной…
Привыкшая к безнаказанности девица не испугалась.
— Была б я мужчиной, — вздернула она свой хорошенький носик, — я б с ней в солеварню не пошла. Было б ради чего ноги бить в такую даль! Тоже мне цветочек! У нас приличное заведение, а она тут драки из-за парней устраивает! Я…
Тут она бросила взгляд на стол и увидела то, что повергло ее в ужас.
Тяжелый оловянный кубок, еще недавно мирно устроившийся в черной лапе Шенги, был исковеркан, смят в ком, словно пригоршня глины. Страшные когти пробили его насквозь, темная настойка лужицей растеклась по столешнице.
Юншайла взвизгнула и метнулась к выходу. Комок металла, в который превратился кубок, врезался над ее головой в дверной косяк с такой силой, что щепки полетели!
Шенги не промахнулся бы, не толкни его под руку Ралидж. И теперь над опрокинутым столом молча боролись два сильных человека. Ралидж, бывший аршмирский грузчик, почувствовал, что встретил противника крепче себя. Но упорно не выпускал безумца, который рвался вслед за той трактирной сучкой — разорвать ее в клочья!
К счастью, приступы ярости у Совиной Лапы всегда прекращались быстро.
— Пусти, — глухо вымолвил он, перестав вырываться.
Упал на скамью. Угрюмо оглядел учиненный разгром. Носком, сапога ткнул перевернутое блюдо.
— М-да, наворочал я тут.
— Пра-авильно! — бодрым голосом отозвался Ралидж. — Приберут! Не будет следующий раз та дуреха глупости брякать!
— Да-да, — выдавил Охотник. — Приберут.
— Вей-о! — встревожился Сокол. — Ты чего? Уж не поверил ли этой дряни? Надо бы ей всыпать, да визгу не оберешься.
— Она сказала… — Охотник осекся. Ни за что он не произнес бы вслух то, что обжигающе вертелось на кончи-ке языка.
Та стерва посмела сказать про Нитху: «Она тут драки из-за парней устраивает». Тут… Стало быть, в «Смоленой лодке», чтоб она сгорела с четырех концов!
Он, Шенги, утром видел Нитху, с растрепанными волосами, с заметной ссадиной на скуле… воротник еще, кажется, был надорван… На расспросы отмахнулась: мол, ерунда, некогда сейчас об этом! Он, дурень, не настаивал: и впрямь было некогда, суматошное утро выдалось. А обязан был расспросить! Учитель! Вместо отца девчонке!
Было больно, так больно, как три года назад, когда стрела просадила грудь.
Нитха…
Какой забавной девчушкой пришла она в Грайанскую башню! Как гордо представилась — Нитха-шиу! А в черных глазищах уже светилась мягкая женственность, в движениях сквозила грация, в голосе звучали нотки неосознанного кокетства.
Неужели…
Бред какой-то! Нитха дерется из-за парней? Это они должны драться из-за нее! Насмерть! А она даже взглядом не…
Найлигрим. Юная красавица за пиршественным столом.
Тонкое благородство в каждом жесте, в каждом взгляде.
Легкая улыбка освещает лицо и тут же исчезает. Речи скромны и негромки, так говорят те, кому не надо повышать голос: все и так прислушиваются к каждому слову!
Нежная золотистая шея высоко держит гордую головку в короне сложно перевитых черных прядей.
Как назвала ее трактирная потаскушка? «Наррабанский горелый сухарь»?
