Хранитель заметил искорку веселого удивления на лице Охотника. Разумеется, тот не поверил его заявлению насчет юнтагимирского меча.
В другое время Ралидж не стал бы убеждать гостя — пусть считает, что ему морочат голову. Но вино раззадорило Хранителя. Ах, ему не верят? Сомневаются в происхождении его Сайминги? Ну, он сейчас покажет этим недоверчивым! И клеймо юнтагимирское предъявит, и разрубит что-нибудь, обо что все иные клинки в осколки разлетаются.
У Хранителя и мысли не возникло послать за мечом слугу. Чтоб чья-то рука прикоснулась к его драгоценной Лунной Рыбке? Ну нет! Сокол поднялся из-за стола, кивнул чуть встревожившейся жене и направился к винтовой лестнице.
В отсутствие Хранителя пир пошел еще веселее. Одна за другой слышались забавные байки, громче стал смех, вино быстрее убывало в узкогорлых глиняных кувшинах.
Ралидж, поднявшись на второй ярус башни, вошел в свою комнату, снял со стены меч, вернулся в коридор и тут ухо уловило из-за соседней двери еле слышные голоса. Это же комната жены! А сама Арлина внизу, с гостями… Та-ак!
Какая-то нахальная служанка привела сюда дружка в надежде, что им никто не помешает — все глазеют на Охотников. Вот паршивка! Нашла место!
Хранитель пинком распахнул дверь, шагнул в комнату и остановился в недоумении. Никого! Повернулся, чтобы уйти… и замер, закаменел каждым мускулом. Потому что в комнате прозвучал негромкий смех. Его нельзя было спутать ни с чем: лязгающий, неживой какой-то, нечеловеческий.
Есть вещи, которые и хотелось бы забыть, да не получается! Развалины крепости посреди осеннего леса, поляна в кольце кустов, столб света над черными гранитными плитами и череда сменяющих друг друга призраков. И смех одного из них, незримого, — призраки называли его Безумцем…
Как сказал тот старикашка с козлиной бородой? «Все пытки, какие только может измыслить Безумец… Поверь, ни одному человеку этого не вынести…»
Воспоминания уместились в несколько неприятных мгновений. Хранитель обернулся, оглядел комнату иным, напряженным взором. Окно закрыто ставнями, но в щели падает достаточно света, чтобы разглядеть кровать под балдахином, полочку со всякой женской дребеденью, резной сундук для одежды… Дальше взгляд не двинулся, приковался к сундуку, над которым поднималось легкое свечение. Если бы не полумрак и не разглядеть бы.
В два шага Хранитель оказался рядом с сундуком. На крышке валялось зеркальце жены — не зеркальце даже, а осколок отшлифованной до блеска черной каменной плитки, за которую три года назад Арлина в порыве расточительности отдала Подгорному Охотнику золотую монету. Ралидж частенько посмеивался над причудой своей красавицы, а та виновато улыбалась и с удовольствием вглядывалась в свое отражение в темной глубине.
Но сейчас там маячило что-то непонятное, белесое, вроде толстой ящерицы, свернувшейся в клубок.
Не выпуская из рук плитки, которая из смешной безделушки превратилась в загадочный и опасный предмет, Сокол опустился на сундук и стал вглядываться в туманное изображение и вслушиваться в далекие, едва различимые, но знакомые голоса.
Черное зеркало стояло на краю поляны, вымощенной гранитными плитами. Оно застыло на ребре, чуть наклоняясь, но прочно и устойчиво, словно его поддерживали сильные руки.
В столбе света над поляной высилась призрачная фигура мужчины в боевой куртке, с мечом у пояса. Густые брови хмурились, на лице с резкими, энергичными чертами читалась озабоченность. Воин уверенно отдавал распоряжения, из пустоты ему отвечали голоса.
— Где спрутомыши? Вы хоть догадались их не отпускать?
— Конечно! Орхидея рассадила их за стеной на деревьях, пусть отдохнут.
— Хорошо. Пусть Немое Дитя присмотрит, чтобы Безумец их не замучил. Ящер, начинай… Ну, чего молчишь?
— Он боится, Ураган, — ответила женщина. — Белесый — его учитель!
— Что за вздор! Кто его поймет лучше, чем Ящер, этого спящего урода?
— Пусть Чуткий переводит! Слово в слово! — вмешалось ехидное старческое дребезжание.
— Не вериш-ш-шь? — оскорбленно прошипел кто-то.
— А ты как думал? — хохотнула женщина.
— А ну, цыц! — прикрикнул Ураган. — Перессорьтесь еще, самое время! Пятьсот лет собачились на этих развалинах — мало вам? Ящер, зараза, не тяни!
Воин уступил место трехглазому чудовищу в синеватой чешуе. Ящер медлил, длинный язык смятенно метался в пасти. Наконец послышалось медленное шипение. Тут же невесомый, лишенный эмоций голос перевел:
— Во имя Великой Матери, во имя Единственной Песни, во имя Первого Яйца, учитель, отзовись! Не прошу проснуться, подай хотя бы голос!
Воцарилась тишина, затем возник ответ, стелющийся над травой, словно кто-то нехотя цедил звуки. Чуткий бесстрастно переводил, призраки магов напряженно вслушивались — теперь уже в диалог:
— Кто ты, зовущий меня учителем? Зачем тревожишь меня?
— Я — Шестой Ученик, твоя жалкая тень, твой след на траве, рябь на потревоженной тобой воде.
— Как ты смеешь вторгаться в мой сон, презренная слизь? Или забыты заветы Великой Матери? Или для ее потомков Долгая Спячка уже не святыня? Вот чему научили тебя существа из-за Грани, с которыми ты связался! Пусть вода станет ядом для тебя, святотатец и изменник! Пусть воздух обжигает тебя, пусть кровь станет липкой и красной, как у твоих мягкокожих сообщников!
— Не грози, учитель. Я и так мертв, причем давно.
Вновь над поляной нависла тишина. А когда она была нарушена, даже в переводящем голосе Чуткого скользнула тень удивления:
— Ты говоришь правду. Ты умер двести шесть периодов назад, и все же беседуешь со мной. Если бы я не спал, попытался бы разгадать эту загадку. Возможно, это оттого, что любящие пасти потомков не поглотили твою плоть?
— Нет, учитель, причиной было чародейство одного человека.
— Я же говорил, что люди — существа непостижимые… Впрочем, мертвый или живой, уйди из моих мыслей! Я впал в спячку на тысячу периодов, и впереди еще семьсот два!
— Не уйду, учитель, клянусь всеми моими именами. Я знаю, что сквозь спячку ты видишь и слышишь многое в этом мире и в других мирах. Я буду спрашивать, и ты ответишь, потому что у меня твое Зеркало Снов.
— Да сгниют клыки в твоей пасти, да застрянут твои сердца в твоей же глотке… ах да, ты ведь мертв. Ладно, спрашивай, ошметок прибрежной грязи!
— Я хочу знать слова песни Великой Матери. Той, которую она пела, когда творила мир.
— Ого! Ты широко расставляешь глаза, юнец, едва научившийся очищать свой хвост от ила! Если Единственная Песня вновь зазвучит, она может погубить мир, приютивший тебя!
— Расскажи эти сказки невылупившимся детенышам сквозь скорлупу! Я уверен, что Песня может вернуть к жизни меня и моих союзников. Это так?
Молчание — тяжелое, гнетущее.
— Это так? Заклинаю Зеркалом Снов — отвечай!
— Такое во власти Великой Матери, — признался из-за Грани Миров спящий ящер (и по поляне пронесся вздох радостного облегчения). — Но многим придется страдать из-за того, что ты вернешь себе свою вонючую жизнь. Ты уже смял в клочья родной мир…
— Это не я…
