загрохотала чем-то и вернулась, прижимая к груди грязный полотняный узелок. Под строгим взором мужа неохотно развязала узелок и высыпала на крыльцо горсточку медяков, среди которых сиротливо затесались две серебряные монеты.
— Это что еще? — брезгливо поинтересовалась ведунья. — Ты крошки со стола смела, чтоб воробьев покормить?
От обиды у Зурби враз высохли слезы.
— Это, чтоб ты знала, деньги! — сообщила она гневно. — Глянь получше, коли видеть не приходилось! И все тебе — чтоб сделала пустяковую работенку!
— Я?! За эту горсточку мусора? Да раскатайтесь вы все в тонкую лепешку!
— Погоди! — окликнул скорняк разгневанную старуху, которая уже собралась уходить. — Добавлю две рысьи шкуры — выделанные, мягкие.
Старуха заколебалась: шкуры — не рогожка! Но устояла, ответила зловеще:
— Рысьи, да? А если лесовик узнает, что я плату взяла шкурами его слуг? Знаешь, что будет? Меня найдут в чаще с разорванным горлом. А твою деревню будут осаждать две гигантские рыси, пока не истребят все живое.
Угроза подействовала. Крулат повернулся к толпе:
— Соседи, помогите кто сколько может! Шкуры продам — рассчитаюсь.
Мужики призадумались. Крулат — хозяин крепкий и человек честный. А все-таки сочувствовать — это одно, а кошельком тряхнуть — очень даже другое! А тут еще из-за спин выскочила Жайта — разбитная, недавно овдовевшая бабенка — и заверещала:
— Ой, люди, да что мы ее слушаем! Мало ли хитрого народу по округе шляется! Хапнет она денежки — и махнет подолом! Вот ко мне пару дней назад попросился один такой переночевать. Я его, дура, накормила, напоила, про вдовью долю горькую до утра рассказывала! Жалел меня, гад, поддакивал! На дорогу хлеба дала, молока… А он, сволочь, мужнины сапоги спер!
Старуха злобно процедила сквозь зубы:
— Жаль, муженек покойный не мог в окошко заглянуть, полюбоваться, как тебя утешают. Чего ты там прохожему дала, молока или еще чего?
После споров, криков и размахивания руками деревня пришла к решению: скинуться, чтобы ублажить жадную старуху. Крулат вернет, когда сможет.
Смахнув в свой мешочек у пояса медь и серебро, ведунья сухо сказала:
— Солнце садится. Пойду к речной излучине лесовиков кликать.
— И я с тобой! — тут же откликнулась Зурби.
— И я, — поддержал жену Крулат. — Или думала, мы тебя одну отпустим?
— И я! — радостно завопила Жайта. — Еще сбежит, такая хитрая! Прямо как тот… чего-чего мне не плел, а сам мужнины сапоги спер!
— Может, всей деревней пойдете? — ядовито поинтересовалась старуха.
— А что? — отозвался бас из толпы. — И пойдем! За нашими денежками приглядим!
Старуха поморщилась: дело становилось для Малых Буреломов родным, кровным.
— Сказители говорят, — встряла какая-то женщина, — что в старину люди всей деревней лесовиков выкликали!
— Ах так? — возмутилась ведунья. — Тогда пусть вам сказители корову и…
Она не договорила: зубья вил легко — пока легко! — коснулись ее груди.
— Вот вы как! — прищурилась ведунья. — Ладно. Будь по-вашему. Идите! С детьми! Со стариками! Скотину из хлева прихватите! За родичами в соседнюю деревню сбегайте! Приглядите, чтоб я у вас сапоги не сперла! Но если лесовик прогневается, я не виновата. Вперед, смелое дурачье!
Хорошо храбриться посреди родной деревни, на глазах у жены и соседей. А меж темным лесом и стылой вечерней рекой, когда в ветвях сонно перекликаются птицы, устроившиеся на ночлег… когда в небе встает прозрачный серп месяца… когда каждый куст кажется чудовищем, замершим перед прыжком… тут уж как-то не тянет строить из себя героя.
Но не родился еще на свет крестьянин, который легко расстался бы со своими деньгами!
Конечно, в полном составе деревня в лес не двинулась. Но человек десять, покрепче да посмелей, пошли за подозрительной старухой, прихватив вилы, косы, цепы и прочие орудия, пригодные не только для земледельческого труда. Во всяком случае, у ведуньи, которая время от времени бросала на спутников нервные взгляды, не возникало и мысли о добром поселянине, заботливо возделывающем родную ниву.
Из женщин отважились сунуться в лес только две. Рябая Зурби не думала об опасности, устремленная мыслями к злополучной Рыжухе. А Жайта сгорала от любопытства, но напустила на себя вид недоверчивый и мрачный: плелась позади процессии и бормотала что-то про мужнины сапоги.
В чаще ухнул филин. Крестьяне, побледнев, сгрудились вокруг скорняка и его жены. Вилы и косы в руках внезапно показались им нелепыми, бесполезными против грозных сил, что затаились в чаще.
А ведунья, наоборот, встрепенулась, обернулась на уханье, словно услышала голос друга. Стоя спиной к реке, она протянула руки к чернеющей опушке. И заструились странные, хитро сплетенные меж собой словеса:
Два гибких молодых деревца зашумели кронами, вершины их закачались и вдруг резко склонились к земле, словно отдав поклон ведунье.
Цепы и дубины в руках крестьян тоже склонились к земле — бессильно, растерянно. Похоже, их владельцы попросту забыли, что у них в руках оружие.
Черный куст затрепетал листвой, захрустел сучьями, и вдруг из него выросли две кривые суковатые «руки», простерлись навстречу крестьянам. А те как-то разом потеряли интерес и к заплаченным деньгам, и к криворогой корове скорняка. Не в одной лохматой голове мелькнула мысль: хорошо бы оказаться дома, у очага, а дверь чтоб была заперта на засов… и окна ставнями закрыты…
