Приснилось, что она стоит в своем подъезде и целуется с каким-то мужиком…
Все расхохотались.
— Ну, ты даешь!
— И что? Как целуется-то — хорошо?
— А твое-то какое дело? Тебе-то что?
— Я, ребята, этого допустить не могу!
Он встал и начал одеваться, заметно покачиваясь.
— Слушай, ты на ногах не стоишь. Куда ты?
— Поеду в Серпухов.
— На чем?
— На электричке.
— Да ведь одиннадцатый час уже! Ночь.
— Ничего! Последняя электричка в полдвенадцатого отходит. Даже в первом часу еще есть.
Как они ни пытались его отговорить, Борьку закусило. Ни логика, ни просьбы не помогли. Тренихин начал отмахиваться, потом попер на входную дверь танком-штопором и отвалил в направлении Курского вокзала.
Что произошло с ним потом, Белов узнал на другое утро, когда Борис вернулся в Москву неузнаваемый — черный, как негр, хуже трубочиста, как будто он искупался в озере черной туши.
До Серпухова он добрался без проблем. Почти без труда, поблуждав минут сорок, нашел Валин дом. В ее подъезде, на лестнице никто не целовался — было уже два часе ночи. Он позвонил ей в дверь. Дверь открыл отец Вали. После некоторой дискуссии с отцом появилась и сама Валя:
— Что случилось?
— Ничего не случилось.
Борис сразу приступил к допросу, не имея на то ни малейших оснований:
— Ты чего сегодня вечером делала?
Однако никакого «криминала» в ее действиях нельзя было усмотреть. Она пришла после ночной смены, поела, постирала и завалилась спать рано — около семи вечера.
— А кстати, — сказала она, — как странно: ты мне как раз сегодня приснился. Мне приснилось, что ты здесь живешь, на соседней улице. И еще приснилось, что мы стоим здесь, в подъезде, у окна, на лестнице и целуемся, как летом. А за окном снег идет.
Понятно, что весь следующий час, часов до трех ночи, они целовались уже наяву в этом самом подъезде, у этого самого окна на этой самой лестнице. Пока у отца Валентины не лопнуло терпение. Он вышел и понес. Они расстались, думая, что до завтра.
Они ошиблись.
Борька пошел к вокзалу, так как спать в подъезде неудобно, а на улице — холодно. На вокзальной площади в это время приключился пожар — Тренихину вообще в жизни неимоверно везло на огонь и пожары. Загорелся какой-то клуб или еще что-то бесхозное и общественное. Борька остановился, глядя на разгорающееся здание, закурил. Вдруг кто-то сзади схватил его за рукав:
— Ты поджег?
Он оглянулся. Его держал мент — в добротном овчинном полушубке, с оголенным стволом. Пистолет?! Борька мгновенно смекнул, что история оборачивается плохо. Документов с собой не было. Что делает он здесь, в ночи, в Серпухове? Он и сам представлял это теперь довольно туманно. Причина и следствие существовали в какой-то странной сцепке, менялись местами, не разделялись. В околотке, дыша перегаром, еще труднее будет объяснить необъяснимое.
Мент был настроен решительно:
— Пошли!
Борьку охватило какое-то чувство глубочайшего отчаяния вперемешку с классовой ненавистью: мент был в таком замечательном светлом овчинном тулупе!
«Эк тебя Родина одела!» — мелькнуло в голове у Бориса, и в тот же миг, рефлекторно, он так впаял менту в чмокало, что кожаные подошвы ментовских валенок только мелькнули в свете пламени все более разгоравшегося клуба.
На бегу, не останавливаясь, он подобрал вылетевший из руки милиционера «ПМ», — чтоб тот, очухавшись, не саданул ему вслед, между лопаток — от большого ума. Куда? Куда бежать в пустом ночном городе? Понесся к зданию вокзала. Но на вокзале провинциального города разве затеряешься в четыре часа утра? Он миновал перроны и рванул к аккумуляторным путям, в тупики. Слыша свистки, топот и мат погони, еле залез на какой-то товарный вагон, предполагая тут и залечь.
Вагон, доверху заполненный антрацитом, оказался без крыши. Прекрасно понимая, что ему светит приличный срок, Борис попытался закопаться в ледяной смерзшийся уголь.
Конечно, его бы нашли наверняка через десять минут.
Но спас скорый, отрезавший погоню. Спасло и то, что товарняк с углем сразу после прохода скорого тронулся в сторону Москвы. Однако спасение от серпуховской милиции едва не обернулось смертью от холода и ветра. Борис не сдох только потому, что, разодрав в клочья рукава и руки — едва ль не до кости — закопался в антрацит по шею. Так и доехал до стадиона «Торпедо» в Москве: уголь везли на ЗИЛ. Поняв, что поезд уже в Москве, Борис с трудом вытащил свое тело из угля и слез, едва не сломав замерзшие до остекленения ноги. Пешком приперся к Белову. Вымылся, отогрелся, переоделся. Подарил трофейный пистолет — захваченный в честном рукопашном бою.
Зная, что пистолет никто не трогал, он все же проверил: заряжен — о'кей!
Он повернулся с пистолетом в руке и остолбенел: за его спиной, на кровати лежала Лена — раскинув руки, голова с кровати свисала набок…
— Леночка! — Он бросился к ней.
Она, проснувшись и увидев его с пистолетом в руке, закричала от ужаса.
— Ты что здесь делаешь?
— Ждала тебя. Заснула.
— Зачем ты с пистолетом?
— А? Да просто так.
— Откуда он у тебя?
— Купил.
— Сегодня?
— Да нет! — он опустил ствол. — Пойдем на кухню, чайник кипит…
— А знаешь, что мне снилось!? — Встав с постели, Лена сразу ожила: — Чудеса!
— Чудеса?
— Ты просто не поверишь! Мне снилось, что мы завтра обвенчаемся.
— Едва ли мы завтра обвенчаемся, — сказал Белов, запихивая пистолет в рюкзак. — Я уезжаю.
— …А я в детстве, если что случалось, всегда ложилась спать и накрывалась с головой.
— Мне это не помогает. У меня другая особенность: любой кирпич, который может упасть на голову, обязательно падает именно на мою голову. Как только меня хватятся — сразу объявят в розыск. А хватятся меня, думаю, не позднее чем завтра с утра. Ты это учти. Я не шучу.
— Возьми меня с собой, Коля!
— Да брось, пожалуйста!
— Я, знаешь, тоже по лесу могу. А что? Я не боюсь.
— А я — боюсь. — Он был вполне серьезен. — Считай, что я умер уже. Так будет проще.
Они помолчали.
— Ты, Коля, очень резко изменился, знаешь?
— Догадываюсь. Да и, если честно признаться, было ведь отчего измениться-то.
— И оттолкнул сегодня меня. Зачем?
— Я думал, что я ясно объяснил зачем.
— Нашел, наверное, другую себе дуру?
Белов едва не поперхнулся кофе, хотя и понимал, что Ленка просто придуривается по
