подследственным». У нас-то есть любители любое хорошее дело сделать образцово-показательным процессом. — Повернувшись к «шаферу», Калачев распорядился: — Теперь в Москву. Петровка, тридцать восемь.
— А почему вы меня везете не к Власову, в прокуратуру? — спросил Белов.
— Там нет двухместных камер.
Машина тронулась и запетляла по Сергиеву Посаду, стремясь на Ярославское шоссе.
— Не понял я вас что-то, — забеспокоился Белов. — Вы Лену тоже, что ль, посадите?
— Да нет, конечно, — ответил Калачев и замолчал.
Машина выехала на шоссе. Мелькнул голубой щит: «Москва — 62 км».
— Я свадьбу, круиз, а также медовый месяц обеспечить, ясно, не смогу вам, — прервал молчанье Калачев. — А ночь — одну… Считайте — мой подарок к свадьбе.
Белов обменялся взглядом с Леной, улыбнулся. Затем он постучался к Калачеву:
— Пожалуй, я раскаюсь, Иван Петрович!
— Да это ладно! — отмахнулся Калачев. — Меня другое беспокоит: я сейчас уж боюсь того, что вам и раскаиваться-то не в чем, а значит, нам-то с Власовым — придется… Даже не знаю что.
Мелькнул придорожный щит «Добро пожаловать в Москву!», замелькали башни многоэтажек, кварталы, микрорайоны, месиво снующих и мигающих автомобилей, дрожащий раскаленный воздух, какие- то потерянные, мечущиеся люди, лотки с бананами, банки «пепси», мусор, деньги, грязь, газеты, хлеб в руках пенсионерки, торгующей укропом, нищие, газетчики, уроды, ящики, тележки, цыгане, офисы, ларьки, слепые музыканты, пиво, ветер, выхлоп, пыль, часы под крышей, светофор на перекрестке…
— Ты спишь? — его толкнула Лена.
Белов промолчал. Он и не спал. Он снова вспомнил вдруг, как тогда, двадцать четвертого августа, они с Борькой Тренихиным подъезжали к Москве.
Они стояли в тамбуре, курили. Было уже совершенно светло, но солнце само еще не успело всплыть над коробками, уже закрывшими горизонт на подступах к Москве.
— Ну вот, проехали Мытищи, — сказал Белов. — Еще четыре километра: Тайнинка, Перловка и — Москва.
— Я не хочу в Москву.
— Куда ж ты денешься? Любишь кататься — люби и…
— Люби и катайся! — перебил его Борька. — Слушай, смех смехом — давай сейчас, ну как приедем — рванем назад, в леса, где сцепщик?
— Ты что — совсем того? Не нагулялся, что ли?
— Нет. Да я и не мог нагуляться. Я там живу, — он указал назад. — А там, — он указал по ходу поезда, в Москву, — там только проживаю. И пора кончать, на мой взгляд, — «проживать». Пора пожить. Тем более что жить осталось совсем уже немного. Какого-никакого места под солнцем мы добились, — пора и для души пожить. Делать только то, к чему душа тяготеет, а остальное — в сторону!
— Я вижу только одно — видно, дел особых у тебя в Москве на данный момент нет.
— Дела, неправда, есть! Но в сентябре. А неделю, десять дней — вполне. Это я имею.
— А мне, к сожалению, пора начать готовить вернисаж, — вздохнул Белов.
— К концу-то сентября? Пятьсот раз успеваешь!
— Конечно, тыщу раз! — в голосе Белова мелькнуло раздражение. — Я не такой, как ты! Я не умею так: хватай мешки, вокзал отходит! Тебя смешно слушать, когда ты так вот, утром, дыша перегаром — это просто жутко! Ты уж прости! Куда?!? Зачем?! Не понимаю.
— И понимать тут нечего. Все просто: ты проехал. Мимо.
— Что — «мимо»?
— Да мимо сцепщика. Как все. Как все всегда. Ты не воспринял этот зов.
— «Зов»! — Белов стал накаляться. — Зов откуда?! Куда зовет твой «зов»?
— Откуда же я знаю?! — возмутился Борька. — Но это же был зов! Ну, или скажем так — призыв.
— Борька, ты поехал чердаком.
— Согласен. Но ведь и ты вчера немного тоже поехал. Ты же видал? Ты ведь не станешь говорить, что этот сцепщик мне приснился?
— Нет, не стану.
— Ну, слава богу! Тебя ведь тоже, я вчера заметил, не то чтоб потрясло, а затрясло буквально — помнишь ведь? Нас обоих нечто такое охватило. Потустороннее. Аж зубы застучали. Было? Да было, было! Так?
— Ну, так. — Белов с мучением, но согласился. — Но я, Борис, скажу тебе поболее: я больше абсолютно, совершенно не хочу испытывать такое. Благодарю, как говорят, я уже наелся. По мне все это лучше бы забыть, ну, или призабыть. И спать спокойно.
— И…
— И соседям не рассказывать! — перебил Белов. — Меня вполне удовлетворяет то, что есть. Рациональный мир. Без привидений. Без выходцев. И без пришельцев. Я не хочу даже верить в реальность этих новых, дополнительных проблем. И так всего хватает выше головы! А ты мне предлагаешь не поверить, а убедиться в реальности этой всей жути — да, жути, если чуть подумать! Взять, опрокинуть все устоявшееся. Мировоззрение поменять на пятом десятке. С твоей точки зрения, как я понимаю, мало знать, что гильотина существует, так надо еще ее и осмотреть, и голову попробовать в нее сунуть! Нет-нет! Мне и вот такусенького кусочка веры в это все — и то уже за глаза хватает!
— Верно. Вопрос сцепщика и вопрос о Боге — это очень близкие вопросы.
— Можно и о Боге. Вольтер сказал когда-то: «Если бы Бога не было бы, то его стоило бы выдумать». А в нашей ситуации я скажу тебе наоборот: «Если Бог есть, то его стоит забыть, не замечать».
— Убить?
— Я этого не говорил, не ври.
— Ты это всего лишь подумал. Но это логическое завершение твоих рассуждений. Убить в себе Бога.
— Не говорил я этого!
— Нет, сказал: забытый Бог — убитый Бог. Не так, что ли?
— Отчасти — да. Отчасти ты прав. Бог меня убивает, почему бы и мне, в свою очередь, не ответить ему тем же?
— Богохульствуешь? Напрасно. Взгляни на это пошире: да это же все и делают каждый день: оглянись по сторонам. Убить в себе Бога не сложно. Не оригинально. Все окружающие и мы, кстати, с тобой, с детства начинаем выдавливать из себя по капле раба. Раба своей совести, раба своего сердца, души. Чтобы не было никакой веры.
— Эх, Борька! Молодым был — я верил во многое. Верил. А седые волосы вот появились — все, хватит! Хватит с меня всякой веры!
— А мне, напротив, веры — как раз ее и не хватает. Вот силы много — океан — а веры — чуть, кусочек, кот наплакал. Неужто ты, Коляныч, не чуешь, как ты с возрастом теряешь это — детство, непосредственность, простосердечие и тягу, тягу к тайне, основанной, может быть, на смутной вере, а может быть — и на душе? Мы к сорока почти совсем теряем контакт со своей душой. Все! Все! Где чувства? Где порывы? Где чудо самой жизни, точнее — многие чудеса? Жует нас прагматизм — холодный, как ящерица: хрум-хрум-хрум — квартира, дача, тачка, мастерская, баксы. Хрум-хрум-хрум… Вот только этот «хрум» и слышен всюду — тут и там, — по всей Москве хрустит!
— И по всему миру, — кивнул Белов. — А кстати: мы уже в Москве. — Белов решил скруглить концовку. — Я знаешь, что тебе скажу об этом всем, Борис?
— Ну?
— Ты, Борька, ты — большой талант. И может быть, ты даже просто гений. И ты имеешь право на причуды. Понял? Вот. Я — нет! Я имею право лишь на пиво. Бутылку выпить на вокзале. И похмелить тебя.
