Имею право. А это — то, о чем ты глаголешь тут — это нет! Не для меня. Не вышел я рылом. Мимо! С этим — мимо, пожалуйста! Мимо!
— Вы подождите здесь. — Калачев указал Лене на диван в коридоре. — А нам с вами — сюда. — Он распахнул перед Беловым дверь. — Прошу! Ого! — Калачев был, пожалуй, несколько ошарашен, увидев ожидавшего их в его, калачевском, кабинете Власова. Однако он быстро пришел в себя. — Владислав Львович, я вижу, тут как тут! Садитесь, Николай Сергеевич. Вот, снова мы собрались тесным кругом.
— Да! — Власов встал, прошелся по кабинету, остановился перед Беловым: — Что ж вы, Николай Сергеевич? Обещали быть со мной в контакте? А сами вот — вчера вечером подписку о невыезде едва-едва с собой в Вологду не увезли, сегодня же еще чудесней — постановление о вашем задержании оставили мне, а сами — марш-марш — и… — Власов вопросительно посмотрел на Калачева. — В Александров?
Калачев кивнул.
— Ну, значит, как мы и предполагали… — Тон Власова был таков, что можно было решить, что идея перехвата Белова в Александрове принадлежала ему, Власову. — Как же нам понимать ваши действия, Николай Сергеевич?
— Ладно уж! Что ты к нему привязался, ну право! — вступился за Белова Калачев. — Повинную голову меч не сечет. Ведь Николай Сергеевич решил во всем сознаться!
— Ну-у-у? — удивленно обрадовался Власов. — Да неужели?
— Точно! — кивнул Белов.
— Прекрасно!
Воцарилась пауза.
— Не понял: что мы ждем? — нарушил Власов тишину. — Вы же решили во всем сознаться, Николай Сергеевич?
— Решил.
— Так действуйте!
— Пожалуйста. Я сознаюсь во всем.
— Во всем ли?
— Да-да! Ну, я сказал же уже вам: во всем.
— А именно? Конкретно? В чем вы сознаетесь?
— Да в чем хотите. Сознаюсь!
— Вы знаете, вы дурака тут с нами не валяйте! — Власов налился краской. — Вы лучше нам скажите: где Тренихин Борис Федорович 1954 года рождения?
— Где Борис, я сам не знаю, честно говоря. Подозреваю, правда, хоть и стиснув зубы, что Борька уже на небесах.
— А тело где? Где его останки?
— Вот это не скажу. Сам не знаю.
— Вы же обещали говорить правду?
— Я и говорю вам правду.
— И во всем признаться вы обещали!
— Да я, минуты не прошло, — во всем сознался. Мало вам? Еще могу! Для тех, кто плохо слышит: со-зна-юсь!
— В чем, в чем вы сознаетесь? Это же самое главное! И именно этого вы и не говорите!
— Послушайте, скажите ради бога — что вы хотите слышать от меня — конкретно?
— Конкретно? Ладно! — Власов вытер лоб. — Я вам тогда напрямую вопрос поставлю. — Власов повернулся к сейфу, отпер, извлек запечатанный пакет с окровавленной рубашкой и лист бумаги — заключение экспертизы.
— Как это оказалось в вашей ванной?
— Как? Я положил это туда стирать. Давно бы надо бы, конечно, но как вернулся я в Москву, так сразу закрутился. Вот руки и не дошли.
— Ага! Так, значит, эта рубашонка ваша?
— Моя.
— Вы помните, куда вы спрятали ее?
— Да я ее не прятал! Лежала в грязном, в ванной, дома.
— Вы именно в ней путешествовали в июле-августе?
— Ну, не только в ней, конечно. Но — с ней. Я же только что сказал.
— А это что? Вот, вот и вот — все эти бурые, огромные пятна?
— Да вы же сами видите, что это засохшая кровь.
— Так вот, любезный Николай Сергеевич, нам повезло. Нам удалось сличить вот эту кровь с больничным скринингом. На наше счастье, документы сохранились, и экспертизой теперь стопроцентно установлено, что эта кровь…
— Тренихина Бориса Федоровича, — сообщил Белов. — 1954 года рождения. Если именно это вы хотели установить с помощью экспертизы, то вы установили совершенно верно. Моя рубашка залита кровью Бориса.
— Ага! Сознались?
— О господи! Да я уж третий раз вам говорю: я сознаюсь во всем — во всем, что было. Да! Это кровь Тренихина! Но…
— …Но рубашки не было на вас, когда Тренихин залил ее кровью, так? — забежал вперед Власов, предугадывая следующий ход подозреваемого. — У вас ее стащили, залили кровью и назад подбросили, верно?
— Вовсе нет! Когда Борис залил мою рубашку кровью, я сам, я лично был в этой рубашке собственной персоной.
Калачев, молча наблюдавший за Беловым в продолжение всей беседы, вдруг прервал молчание:
— Вы расскажите по порядку. Откуда эта кровь?
— Пожалуйста. Это случилось в деревне Шорохше. Я вам уже рассказывал о некоторых событиях в ней в письменном виде. Когда Борис подсунул мне те злополучные акварели, восемь штук. Уговорил меня. Мы с ним пошли на свадьбу.
Свадьба в Шорохше шла с треском, размахом и мощью — как ледоход по Северной Двине: Морозовы, самое крепкое, зажиточное семейство в Шорохше, женили старшего сына. На свадьбу пригласили все село от мала до велика, созвали гостей и со всей округи, — верст на двадцать, наверно, не менее.
Улица, над которой высилась усадьба Морозовых, была уставлена самосвалами, кранами, тракторами, скреперами, лесовозами — транспортными средствами, на которых съехались краев именитые гости. Между этими мастодонтистыми грудами самоходного металла «жигули», «москвичи», а кое-где и «опели» казались хрупкими, нежными игрушками.
Буйство веселья — широкого, почти неуправляемого, захватило всех: уже часа через полтора Белов прекратил воспринимать отдельных людей; он ощущал себя частичкой роя, муравейника, огромного тысячеглазого, тысяченогого и тысячерукого существа, имя которому — деревенская свадьба.
Борис же, начав этот день с восьми акварелей, выплеснутых им в порыве, на едином духу, видно, не смог подавить в себе этот всплеск созидательных сил: он и на свадьбу взял с собой папку и угли, пастель, карандаши.
Борька был всюду, одновременно в двух, трех, четырех местах и шести измерениях. И все рисовал. Рисовал и дарил. Рисовал и дарил.
Белову казалось в тот вечер, что в Борьку вселился вдруг бес — бес графики, демон мгновенного портрета.
Время от времени Борька отвлекался на пару секунд — чтоб опрокинуть стопку — маленькую — грамм на сто пятьдесят — двести, и закусить каким-нибудь пустяком: рыжиком, огрызком огурца, шматом холодца или пирожком, и тут же снова, откинув вилку, Борька хватался за карандаш. Странно, что, выпивая,
