— Да, — с прискорбием вздохнул Иван Петрович. — И если даже нет, то нервы вам крепко испортят. Очень крепко!
— Да уж куда еще больше?
— О-о, это что еще! Цветочки. Вы здесь сейчас прям как член правительства. Цветов только нет. А вот если в общую камеру переведет вас Власов — тогда вы хлебнете.
— Что же делать? Хлебать мне не хочется. Да и не с чего. Почему я должен хлебать?
Иван Петрович доверительно склонился к Белову:
— Могу предложить вам заведомо кощунственный вариант. Боюсь только, что он вам покажется неприемлемым.
— Если уверены, то и не предлагайте.
— Я все же рискну, потому что уверен в том, что если вы последуете этому варианту, то открутитесь наверняка и в конечном итоге — спасетесь.
— Я понимаю, к чему вы клоните. — Белов поморщился. — Вы предлагаете мне сознаться в том, чего я не совершал?
— Вот именно! Я клоню к тому, что вам следует немедленно оговорить себя.
— А дальше, дальше что? — вскипел Белов. — Под суд? По обвинению в убийстве?
— Конечно нет! Зачем же? Как уляжется, дадите задний ход: я, дескать, сам себя оговорил.
— С чего это я себя вдруг оговорил — ни с того, ни с сего?
— Да просто от страха. Калачев и Власов страшные такие — боюсь их, да и точка. Вам следователей сменят: нас с Власовым — долой, а нового дадут. И дело направят на доследование. Паники, пожара уже никакого не будет. Тот, новый следователь, уже вполне спокойно поговорит с вами — и сто вторая распадется вдрызг через неделю, а то и вообще через день.
— Но пистолет-то все же останется?
— А как же? Останется! Но что останется-то? Двести восемнадцатая, голая — незаконное хранение, ношение. Ерунда.
— Но посидеть-то придется тем не менее.
— Отнюдь! Вы подключите адвоката: то да се, повышенная криминогенность общества, милиция защитить не способна, все боятся даже по своей квартире без оружия ходить, вы человек не бедный, заслуженный художник, черт возьми.
— Это верно, — кивнул Белов. — Все вооружаются сейчас.
— Конечно! В каждой второй квартире хранится ствол, а в престижных, что называется, и два, и три — такие арсеналы попадаются, прости Господи! Адвокат все это прожужжит, заплатит кому следует, позвонит куда надо, подаст петицию, прошение, протест. Ну и так далее. Отпустят вас под залог. Потом получите свои два года.
— Два года?! — ужаснулся Белов.
— Да не пугайтесь вы, — условно!
— Простите, Христа ради! Явите милость Божию… Вот ведь накладочка! — ефрейтор Елкин суетился вокруг Власова, едва ли не сдувая пыль с его ботинок. — Помяли вас немного, поколотили. Вот идиоты же! Ну да до свадьбы заживет, вы не отчаивайтесь!
— До свадьбы? — иронично хмыкнул Власов. — Вообще-то я женат, дочь взрослая. Девушка.
— Мы и это мигом исправим! Нам только доверь — нам больше ничего и не требуется.
— Что — «доверь»? Что вы исправите?
— Да все! Да ситуацию… Что-что, а уж исправлять — это у нас мастера великие. Что не дай — у нас исправят в одночасье. Специалисты! Вы не сомневайтесь совсем! Вот Скворцов сам, подполковник он, он уж приедет… О-го-го! Будьте в полной уверенности! И продолжайте в ней же пребывать! Он-то, Скворцов, уже мы звонили, выехал он. Мы вас прямичком по дорожке-то в Шорохшу на «Волжанке» за миг и прокатим-с! — Ефрейтор Елкин доверительно склонился к уху Власова и затараторил далее уже вполголоса: — Даже бензинчик у нас есть для нее, полный бак! Припасе-е-ен!
Набитый выше всякой меры ПАЗик съехал с грунтовки, уступая дорогу милицейском кортежу, прыгающему и виляющему по щебенке, окутанному клубами пыли и воем сирен.
Кортеж состоял из трех машин: двух милицейских «жигулей» под мигалками и черной «Волги» между ними, строгой, с тонированными стеклами, кремовыми занавесками на заднем окне, четырьмя противотуманными бейбихами впереди, двумя фаркопами — с обеих сторон, тремя антеннами, «пионерской» родной квадрой, тормозными допфонарями на спинке заднего сиденья и прочими совершенно необходимыми родному русскому начальству прибамбасами.
Видимо, на этой дороге Вологда-Шорохша, дороге с так называемом «твердым покрытием», подобные кортежи были большой редкостью: коровы, пасущиеся справа и слева, увидев кортеж, мгновенно переставали жевать пыльный придорожный чертополох и, кратко-истошно мумукнув, роняли в страхе внеочередную лепешку, а уступивший дорогу кортежу ПАЗик едва не завалился в кювет — водитель от удивления забыл, что называется, справиться с управлением.
Внутри же «Волги» Власов болезненно морщился от каждого качка машины.
— Ну, ничего, пройдет! — пытался успокоить Власова подполковник Скворцов.
— Да все суставы вывернули напрочь! Два дня назад подозреваемый чуть кисть всю не сломал, потом преступник при силовом захвате чуть горло мне, гортань, не раздавил. А тут вот на тебе еще! Все бока, буквально все! Вздохнуть нет сил!
— А вы, когда вздыхаете, глаза прикрывайте — так йоги рекомендуют, легче.
— Да на кой черт их прикрывать: я как пытаюсь вздохнуть, так в глазах — от ребер-то вверх — и сразу темнеет в глазах — закрывай не закрывай!
— Ну, потерпите, дорогой Владислав Львович — осталось километра два, не больше, почти приехали. А в Шорохше-то мигом водочкой…
— Да что она — поможет, что ль! Водка? Натирать суставы плечевые?
— А можно и совсем не натирать! По-другому тоже можно испробовать.
— Что ж тогда — примачивать, что ли?
— Конечно! Примочим обязательно. В Шорохше. Примочим в меру, не усердствуя. Грамм по семьсот — семьсот так пятьдесят.
В кабинете начальника сельской администрации Шорохши подполковник Скворцов немедля подошел к окну и стукнул кулаком по подоконнику:
— Ну, говори, Сергей, рассказывай, как тут московского художника избили на свадьбе у Морозовых? Избили его, или мы что-то путаем? Что там была за драка? Я слышал — общий мордобой? Чуть дело до топоров не дошло, а? Давай, выкладывай про драку. Все рассказывай — как на духу!
Бывший председатель сельсовета, шестидесятипятилетний, поди, «Сергей» мгновенно сориентировался:
— Какая драка, Михаил? Ты что?! Побойся бога! Я был на свадьбе! Никаких драк у Морозовых не было!
— Товарищ вот, из Генпрокуратуры, — кивнул Скворцов на Власова. — Специально из первопрестольной прилетел. Что там за драка приключилась — им ведь известно!
— Еще раз тебе повторяю, Михайло Иваныч — драк у нас с пятьдесят третьего года не было. Да ты и сам это знаешь. Мы народ смирный. Вон тогда, в пятьдесят третьем — тут да. — «Сергей» повернулся к Власову и пояснил: — Амнистия-то, Сталин умер. Тогда была драка. Тут я не спорю. Серьезная драка тогда приключилась. Девять человек Шорохша схоронила — что было, то было. Потом в восемьдесят пятом, правда, когда Горбач-Лигач сухой закон-то учудили, ну, мужики нанюхались сульфадифокля — прям на сенокосе забили Клавку Жукову — обед им принесла туда. Они обед-то съели с аппетитом, а потом и забили, мать ее, Клавку-то. Случайно. От сульфадифокля каша им, видишь ли, недосоленной показалась. Ногами Клавку! Часа два впятером метелили. Не пережила старушка-то… Было ей-то уж восемьдесят четыре, слабая была, кашляла все. Преставилась! Не вынесла побоев. Тоже было такое — я врать разве стану? Но вот на свадьбе, у Морозовых? Какая драка? Никакой! Никто даже с утра, с похмелья-то — и то не
