— представьте!
— Где ж я его возьму вам?
— А нарисуйте! Вы ж художник!
— Мразь… — сказал Белов вполголоса.
Но Владислав Львович, конечно же, услышал: его называли так не впервой в его долгой жизни.
— Значит, вот как мы с вами тогда поступим! Вы подумайте, недельку-другую, может быть, чего и придумаете. Но только думать теперь вы будете не в Хилтоне и не в Савойе-Шератоне, а в общей камере на Бутырском валу. Там быстро вспомните, надеюсь. Это вам не Петровка, тридцать восемь, пять звездочек с девочками-ленточками.
— Да как же вам не стыдно! — сморщился Белов.
— Ну, нет! Тут вам, не мне, стыдно быть должно: венчаться в кашемировом пальто, стоять пред алтарем в наручниках!
— Эх, Владислав Львович… — вздохнул Белов. — До седых волос дожили, а все не знаете: Бог не в алтаре, не в церкви, не в наручниках и даже не на небе. Бог в душе. Там! Если он есть, конечно, там.
— Конечно! — кивнул, соглашаясь, Власов. — Если денег полные карманы — так и Бог в душе будет. Это понятно! Как же в состоятельной душе — да не поселиться-то! — Он встал и, выйдя в коридор, позвал: — Конвойных — увести!
— Считайте, что я от дела отстранен, — успел шепнуть Калачев. — Настучал, гнида, на коллегии.
Белов в ответ только вздохнул: сожалею, дескать, Иван Петрович…
— В Бутырку, в общую! На самых общих основаниях!
Круги ада, на которые ступил Белов с легкой руки Власова, начинались вовсе не с общей камеры, как думалось Белову, а с нескончаемого ожидания «места» — с сидения в зарешеченных «отстойниках», «накопителях», «аккумуляторах», «предбанниках».
— Послушайте, капитан! — не выдержал, взорвался Белов, переменив за день восемь или девять промежуточных временных клеток и, естественно, ни разу не получив никакой ни еды, ни питья. — Сколько можно вас ждать?
— Сидишь — и сиди!
— Так и я про это: давай сажай куда-нибудь! Сколько можно здесь лавку-то протирать?!
— Цыц! — ответил капитан. — Найдем куда — воткнешься сразу!
— Да я со вчера не ел!
— Определим — там и покормят. — Подумав, капитан добавил: — Может быть.
— Да это просто издевательство!
— Нет, ошибаешься. Это всего-то навсего «на самых общих основаниях». Во! А то привыкли всюду, безо всякого.
— То есть?
— То есть — сиди и жди. Вот так. И привыкай помалкивать в тряпочку. Здесь не балет тебе!
«Почему балет? — подумал Белов. — Психи. Кругом одни психи».
В общую камеру его определили уже после одиннадцати.
Отпирая дверь камеры площадью метров двадцать и содержащей не менее сорока человек, плотнейшим образом лежащих на общем деревянном подиуме, надзиратель отступил на полшага назад в коридор и, воротя морду вбок, чтоб не дышать испарениями десятков немытых тел, процитировал:
Вот твоя деревня, вот твой дом родной, Щас поедешь в санках по горе крутой…
Свет в камере ночной, тусклый. Народ храпел, стонал во сне, причмокивал, скрипел зубами… При появлении Белова никто и ухом не повел.
Хотелось лишь одного: прилечь, уткнуться лицом — хоть в плинтус, и до утра забыться.
Но как тут ляжешь? Между людьми и ладонь не всунешь. Чуть, может, посвободней было у параши. Не то чтобы там было место, а так — скорей надежда на него.
Белов толкнул слегка, будя, приличного на вид мужчину — в очках, похожего на интеллигента:
— Вы чуть-чуть не подвинетесь? Совсем немного. Мне бы хотелось прилечь.
— Куда? — мужчина, одурев от сна, от духоты и смрада, чуть приподнялся на локте: — Ты что, не видишь, что ли? И так-то лежат все на боку.
— А мне куда тогда деваться?
— У них спроси, — мужик кивнул на дверь.
— Так они меня сюда и запихнули. Не сам же я себе здесь заказал место.
— Ты в госпиталь тогда, скажи, попросись в больницу. Вон, постучи, скажи, заболел. В больнице на кровать положат.
— Да я здоров, не поверят.
— А ты попроси Стаса, вон он, четвертым от меня лежит. Он всех знает. Он все объяснит и поможет — в больницу-то, на кровать. Он троим уже тут помог, перед тобой.
— Тряси его сильней! Он спит как мертвый, — вполголоса сказал интеллигент.
— А?!? — Стае вдруг вскочил, встал на ноги, как чертик из коробочки. — Чего?!?
— Простите, что разбудил. Вон тот мужчина посоветовал мне к вам обратиться. Вы можете помочь попасть в больницу?
— А?! — Стае спросонья только хлопал глазами. Через секунду до него дошло. — В больницу тебе? Или в лазарет?
— В больницу. На кровать.
— Да. Это я могу! — кивнул мужик и в тот же мир обеими руками вцепился в горло Белова.
Белов захрипел и, пытаясь вырваться, скосил глаза в сторону интеллигента у параши
Тот, лежа на боку, опираясь на локоть, заметил с радостью, почти со сладострастием:
— В больничку разом щас! Потерпи. Он те горло сломает, хрипело смятое когда — они без звука кладут! Кого — на кровать, кого — на стол.
Сознанье уплывало. В глазах остался только черный круг с ярко светящейся каймой… Тело, живущее как бы отдельно от сознания, своим собственным разумом мгновенно вдруг ощутило конец и какой-то панической судорогой сообщило об этом главному, большому сознанию.
Белов, хрипя, с неимоверным трудом все же вскинул руки и понял, что они уже не вполне подчиняются мозгу, просто висят, едва удерживаемые у лица. Ноги внезапно подломились, словно кто-то сзади шарахнул палкой под колено.
Падая на спину, он все же заставил себя сконцентрироваться на цели, схватить душителя за кисти рук, за пальцы.
— А-а-а! — камера огласилась истошным воплем душителя.
Но даже его истошный крик не заглушил хруст ломаемых костей обеих рук.
В ту же секунду дверь с громким лязгом распахнулась, влетели надзиратели — не менее пяти человек — с дубинками, стремглав: как будто бы только того и ждали…
— Он руки, руки мне! — душитель протянул милиционерам свои кисти, висевшие безвольно вниз и замершие — как у пианиста на стоп-кадре.
— В больницу! — распорядился старший надзиратель. — А этого — в холодную! — он указал дубинкой на Белова.
— В больницу Стаса! — Белов, влекомый коридором, услышал за спиной донесшийся вслед комментарий интеллигента от параши. — Руки поломать — кладут без звука!
И камера захохотала, застучала, завизжала, взорвалась, — в десятки глоток.
Как холодно! Не сядешь и не ляжешь — ледяная сырость.
