— Лена, — начал он. — Ты моя дочь. И мне так кажется, что я имею право узнать — чего ты ждешь? Я навел справки. Твой Николай — преступник.
— Преступник или нет — мы с тобой этот вопрос обсуждать не будем. Тем более что я-то как раз уверена, что Колю обвинили по ошибке! Ты его совершенно не знаешь! Не знаешь, не спорь, не делай вид! Не знаешь!
— Я знаю другое, Леночка. Я знаю, что он вчера убил шесть человек. Шесть или семь.
— Чего-чего?!?
— Да, дочка, так… У Буя. На шоссе. Перестрелял из автомата. Я лично, своими глазами видел фотографии. Мне Пал Федотыч показал. Под большим секретом. Шесть милиционеров. Твой Николай убил их и убежал.
— Вот почему… — Лену осенило. — Ведь мне сказали в прокуратуре… Я ему утром хотела, собрала передачу, понесла ему сегодня. Не взяли…Значит — убежал?
— Да. И я не знаю, что ты ждешь. Ему теперь одна дорога — под расстрел.
— Расстрелы отменили, слава богу.
— Ну, так пожизненно. Это разве лучше для тебя? Или ты его, как верная, — он несколько замялся, подыскивая слово, — супруга, н-да… Ты будешь ждать? Ждать освобождения от пожизненного срока? Не долговато ли? Это даже уже и не смешно, понимаешь ли! Потому что — ты осознай факт — сюда, — отец обвел рукой комнату, — он больше не вернется. Он не вернется сюда, Лена! Никогда!
Лена сидела в отупении, насмерть оглушенная вестью.
— Он знает, что его здесь ждет, — сказал отец. — А это что? — он взял со столика доверенность и завещание. — Х-м… Фантастика!…Вот это — поворот!! Так-так… — Отец, взволнованный, едва не рассмеялся. — Ты разрешишь мне это с собой взять?
— Ага. — Лена качалась, впав в сомнамбулическое состояние, ничего не слыша, не видя, не соображая.
— Я проверю подлинность. И покажу маме.
— Ага.
— Да ты не унывай, дочара!
— Ага.
— Все будет хорошо, — он встал, свернул бумаги в трубочку.
— Все будет хорошо, — как эхо повторила Лена.
…По полусухому, вдоль тракта, по кромке травы в половине седьмого утра последнего воскресенья сентября он бежал сначала, а потом пошел, увеличивая расстояние от железной дороги до себя, ставящего ногу со сломанной ветви на ветвь.
На эти ветки, примятые, вбитые в черную кашу тропы, уже наступали и до него.
Перед особо глубокой лужей тракт ветвится — колеи размножаются парами. Одна пара ныряет прямо в лужу и далее — десять, двадцать, сорок, сто метров — вдали — благополучно выныривает, другая колея пробивает ивовый заслон, что справа или слева, отходит немного в болото, подергивается там сначала нежным сереньким кружевом льда, а затем черной водой и быстро возвращается; остальные колеи мнут и ломают иву, идя по кустами и в кустах.
— Осторожней! — твердил сам себе Белов: среди тропинок есть новая — лучшая, есть и худшая — бывшая лучшая.
В семь минут восьмого он увидел человека, лежащего в старом плаще, надетом поверх телогрейки, с мешком на голове. Вокруг того места, под которым угадывался рот, на мешке белел кружок инея.
— Сколько времени? — спросил мешок проходящего Белова.
— Семь девять, — ответил Белов сквозь треск ив. Из-под мешка появилось лицо — красное, одутловатое с похмелья, с потными глазами.
— Есть грибы-то? — спросил Белов, чтоб хоть что-нибудь спросить.
— Нету. Ничего нету, — одеревенелое лицо ожило, слиплось и одеревенело опять. — Холод какой, черт! Сдохнуть можно…Грибы! Шутишь.
— В кроссовках пройду дальше?
— Нет, что ты! Там дальше — вообще… — Мужик помолчал, а затем вынес вердикт: — Да нет, пройти можно, конечно.
Тракт иногда вырывается на необъятные плоские места; ивняк справа и слева исчезает. Гладь сфагнового болота относительна: две засохшие елки справа — сто метров и восемь, десять — не разберешь, единым взрывом слева — триста метров и более. Далее, почти до самых лесов, поразительно желтые кочки. На поразительно желтых кочках растут поразительно желтые цветы, светящиеся яркой желтизною из-под инея.
Тракт здесь идет напролом, проваливаясь в сотни продольных ниток, сшивающих далекий кустарник. Тропинок нет — следы людей не остаются, каждый идущий — по-своему первый.
В семь тридцать он встретился с группой подростков, растянувшихся метров на триста. Двое первых — девочки в серых косынках, падая будто, прыгали с кочки на кочку, передвигаясь быстро, как механизмы. Первая прижала к груди молодого зайца, а вторая заранее крикнула радостно Белову:
— А у нас зайчонок!
После чего сделала испуганные глаза: Белов, в пальто, шляпе, выглядел здесь, на тропе, нелепо.
Последним скакал заросший инструктор, на самодельных костылях. Поравнявшись с Беловым, инструктор громко приказал вперед не останавливаться, поздоровался, задал пару вопросов и, не дожидаясь ответов, сказал:
— Экскурсия, ч-черт, понимаешь. Вывожу. На той неделе четверо пропало, знаешь? Из восьми. Ищут-ищут. Денег нет. Найти не могут. Беглого выловили только. Одного. Мобилизовали всех. Смотри, если один ты!
Белов промолчал, обалделый от этого монолога.
Инструктор ударил костылями в болото и, продолжая ударять, погнался за группой. Не оборачиваясь, крикнул:
— Во дела!
И вдруг оглянулся.
Глаза инструктора светились странно, как катафоты, и даже почти отражались в воде, не глядя на солнечный день.
В сильных низинах настелены гати. Редко — бревна, часто стволы толщиной в руку.
Гати разбиты гусеницами, местами в крошево, лежащее на мертвой воде. Вода неглубока — четверть метра. Дно видно прекрасно — это кофейная гуща.
Низины похожи на озера чернил, налитых в осоку. Стволы гати, уходящие под воду, имеют цвет чая, кажется, они слегка светятся на фоне дна.
Светятся и пошевеливаются — сами собой.
Неверный шаг здесь стоит купанья по пояс и сразу по грудь.
Справа и слева от гати, по пояс в воде и по грудь, медленно двигались двое мужчин, привязанные к крупной стальной шестерне. Шестерня ехала между ними по бревнам. Пару раз она сваливалась, и тогда мужчины долго мучились.
Часы показывали семь пятьдесят.
— Что за колесо?
— Каток ведущий. Тягач застрял наш. На Сывью. Каток, зубчатку срезало.
— Новый тащим. Помоги вылезти.
Временно не чуя постромок, геологи вылезли на гать и тут же, мгновенно, согнулись, упираясь руками в колени, глядя, как черное отражение неба шатается от их ног до самой осоки.
— Со станции, тащите?
— С партии. Со сто седьмой.
