— Отстегнули б — постромки-то!
— А-а — потом опять надевать!
Один из геологов оторвал глаза от воды и, глянув тупо, махнул рукой, снова согнулся.
— Лошадей, — сказал он.
— У нас в партии лошади есть, — подтвердил второй. — Он вот и я.
В лесу тракт плавно ползет вверх, лужи на нем обретают основу. Обсохнув, тракт падает вниз. Лес уступает место разливу высохших берез, стоящих в рост, лежащих каменистых осыпей. Каждый камень, словно откинув на затылок земельную шапку дерна со мхом, смотрит удивленно на такую же белую, как и он, бересту. Ослепнув от белизны, от солнца, камень засыпает. Ему снится тракт, сошедший с ума.
А тракт все падает. Ручей.
Он увидел свое отражение в ручье, наклонившись попить, и — ужаснулся. В ручье играло и кривлялось, извиваясь на поверхности холодных завихрений хрустального ручья, перекошенное лицо. Его лицо. Выделывая фантастические гримасы, лицо в ручье тем не менее смотрело ему все время в глаза, не отрывая взгляда…
Переглядеть свое отражение оказалось не по силам. Из ручья смотрел ему в лицо дурак какой-то дураком. Дурак в шляпе.
— Открой, Наташенька, это я!
— Кто? — Наташа, проводница, не узнала голос, удивилась, но интонация стоявшего за дверью незнакомца была настолько теплой, дружественной, располагавшей к себе, что она сразу, ни секунды не колеблясь, открыла.
На пороге ее квартиры стоял Калачев. Наташа хмыкнула несколько разочарованно. В лицо-то она его узнала мгновенно — тот самый, из угрозыска.
— Что случилось? — поздоровавшись, спросила она.
— Ничего. Я знаю, Наташа, что вы слегка приболели. Но дело у меня, к сожалению, срочное.
— Ну, заходите.
— Спасибо, но я никогда не захожу, я всегда на бегу. И только два вопроса. От вашего ответа на эти два вопроса зависит судьба человека. И может даже — что и не одна. А много судеб. Скажите, прошу вас, честно ответьте мне — договорились? Вы согласны ответить мне честно, Наташа?
— Да, согласна.
— Вот эти двое… — Калачев полез за фотографиями.
— Да помню я, о ком вы говорите, помню!
— В ту ночь, двадцать четвертого, они спиртное пили? Бутылку коньяка, две водки, а?
— Две водки — да. А про коньяк не знаю.
— Вопрос второй. Сцепщик из Буя, Егор Игнатов, с ними в купе выпивал?
— Да.
— Тогда скажите…
— Только два вопроса. — Наташа показала на пальцах. — Два. Ведь только от них зависят судьба человечества, — ее голос звучал с откровенной присадкой горького сарказмом.
— Ну… — Калачев усмехнулся в ответ: — Два — так два.
Дорога превращается в корыто, и колеи исчезают. Кажется, будто с земли полосой сняли дерн, сняли кожу, и черная рана не сохнет, а лишь замерзает.
Через пять километров колеи возвращаются вновь, словно хлестнув пару раз по грязи. Грязь костенеет здесь, звонко хрустит, подмороженная. Мерзлая грязь костенеет. Гусеничные колеи устраиваются в ней поудобней и — вверх.
Вверх, вверх, вверх…
Сколько же в гору по этой грязи! Подъем, расхлюстанный ручьями с ледяной каймой. Обходы меж деревьев.
Мокрые ноги еле идут, еле толкают вперед.
Странно: течет со лба, хотя устают вроде ноги.
Снова трясина. Скала слева. Поворот направо. Прямая. Немного вверх. Триста метров вперед. Крутой рывок. Прямая. Опять рывок. Перед каждым подъемом — полузамерзшая лужа. Колеи слегка ополаскиваются в ней и бросаются вверх, словно на стену. Путь будто лежит на ступенях огромной лестницы, поросшей лесом. Дорога заранее знает, где чуть осыплется ступень к ее приходу.
Дорога стремится туда.
Пробег. Подъем. Снова пробег.
Тракт словно вылезает из подъемов на какую-то поверхность и покрывается удивительно выпуклым — странным — зеленовато-светящимся льдом…
Мохнатые стволы елей справа и слева закручены штопором…
Сухие их сучья запутались сами в себе.
Безлюдье и полная глушь. Уже пятьдесят километров, наверно, за спиной. Вечереет. Но полной, идеальной темноты не будет. Полярный круг вот он — рядом.
Тишина. Тишина абсолютная, ватная. Мертвая тишина. Как ее много тут — умершей в лесу тишины!
— Скажите, где живет вдова Аглая?
— А вон, зеленый домик третий слева…
…Аглаю Калачев увидел издали. Он точно так ее себе и представлял по акварели, подписанной «Николай Белов»…
— День добрый!
— Здравствуйте.
— А вам привет передавали!
— Ну? От кого же?
— От Бори. От Тренихина.
— Вот радость-то! — Аглая едва не сплюнула. — А вы-то кто такой сами?
— Я — знакомый Борькин. В командировке здесь, в Вологде. Да вот решил заехать в Шорохшу — думаю дом на лето снять. С семьей.
— Дом вы едва ли снимете целиком. А пол-избы — всегда.
— А где почище здесь?
— Вот выдумали! Где хочешь. Всюду чисто.
— Народ спокойный-то у вас? Я ведь с детьми.
— А что ж? Вон, дети, не видишь — полно детей бегает!
— Не очень пьют-то мужики у вас в Шорохше?
— Да как везде!
— А то Борька говорил, что ему на свадьбе глаз подбили…
— А, пусть не врет! По носу дали чуть — так ведь за дело!
— Умылся кровью, сказал…
— Да ладно, с носу! Это ж кровь разве?
— А как насчет молока здесь? Яиц? Сметаны?
— Коров здесь держат. Много у тебя детей?
— Да трое… — задумавшись, ответил Калачев.
— Сколько лет?
— Да восемь.
— Всем?
— Всем.
— Что ж — близнецы, поди?
— Да нет, не близнецы. Какой там! Все разные.
Аглая фыркнула.
