любил повторять: «шанс есть всегда», «шанс есть у всех»?! Не может быть, не верю, чтоб шанса не было! Один шанс есть? Из тысячи? Из миллионов миллиардов?
— Еще раз повторяю я тебе: если ты уйдешь — получишь скромный
— Да почему назад? Ведь это не назад дорога, а вперед! Я говорю: да, я согласен. Но я в Москву сгоняю — за женой… Что здесь такого?
— Ох, Коляныч, ты все-таки — как и все люди — питекантроп тот еще! По слогам, специально для слабоумных и неинформированных: мы все живем отдельно — каждый живет
— Я все-таки попробую.
— Ты можешь даже не пытаться. Это неудача. И не простая там осечка. Это смерть.
— А что мне иначе, скажи — тюрьма? За то, что я тебя «убил»? Да уж, конечно, лучше подохнуть, чем такая перспектива замечательная реализуется!
— Решайся, Коляныч, решайся, — сухо произнес Тренихин.
— Решился! — Белов бросил картонку в костер. — Нужно два билета.
Билет мгновенно вспыхнул ярчайшей вспышкой, брызнув во все стороны голубыми нежными искорками, и исчез, как растаял, не оставив в воздухе ни малейших следов.
Тренихин долго молчал, глядя в огонь.
Наконец он, старательно отводя глаза в сторону, тихо спросил:
— Что хочешь получить в дар? Навек и на прощанье? Проси и — сбудется!
— Чтобы менты от меня отстали. Мне кажется, это справедливо.
Тренихин чуть заметно улыбнулся, потеплел лицом.
— Да, справедливо. — Зажав пальцем одну ноздрю, он высморкался в костер и закончил мысль: — Справедливо, но неисполнимо.
— Как так — неисполнимо? Во дела! Старик, ты что: мы так не договаривались!
— В лоб, прямо — ну, напрямую — неисполнимо. Тут карма… Ты не поймешь. Это трудно, долго тебе объяснять…
— А не хера мне объяснять! Ивану Грозному объяснять будешь: карма-хуярма! — Белов почувствовал, что он не на шутку рассвирепел. — Звездопроушина космическая. Дурака-то валять! Совсем, смотрю, ты с этими, высокоразвитыми, гнойником стал — ну, не подъедешь! Делай давай! Ломаться мне будешь тут!
— Мы сделаем… сделаем тебе то, что ты просишь, но похитрей, иначе, не «буквально», что ли… Тот, кто давил на следователей сверху — тот забудет, выпадет из мозга это у него. Смотри в огонь, поймешь…
Белов посмотрел в огонь костра и увидел вдруг поле — бетонное серое поле…
По бетонному серому полю пробежал, коснувшись колесами полосы, большой самолет с надписью «Россия» на борту. Затормозив, самолет сошел с полосы и, прокатившись по рулежкам, выполз на площадку, прямо к ковровой дорожке, постеленной на бетон.
Почетный караул вытянулся по стойке «смирно».
Подали трап.
Дирижер духового военного оркестра воздел руки, готовясь урезать гимн…
И тишина. И пауза.
Ни малейших движений.
Старший из группы встречающих, видный мужчина лет пятидесяти, наклонился к уху стоящего рядом с ним — то ли начальника охраны, то ли переводчика… Что-то прошептал… Тот, согласно кивнув, достал из кармана складную трубку радиотелефона, выдвинул антенну…
— Хай! Ну что там, Дед ваш — опять нажрался, как свинья?
Выслушав ответ, переводчик наклонился к старшему:
— Какая-то проблема с головой… С мозгами… Память… Временное помутнение… Астенический синдром — во!
Старший молча махнул: пусть, дескать, проваливает…
— Хай! — снова сказал переводчик в трубку. — Вам открывают эшелон. Счастливого пути!
От самолета откатили трап. Через минуту самолет взлетел.
— Ну вот. Основное давление сняли. Портреты внуков из головы теперь вон. Что называется, «заспал», харя пьяная, — сказал Борис Белову. — А остальное — тебя поищут, но схватить не схватят. В тюрьму ты уже никогда не попадешь. Не суждено.
— Точно?
— Точнее не бывает. Точно! Ведь матрица судьбы твоей кончается на… — Тренихин осекся и вздрогнул, услышав нечто неслышимое для Белова. — Все! Больше — ни слова! Так… Ладно. Что же, Коляныч? Расстаемся!…Вот и прощай!
— А почему «прощай»? Да еще так печально, слушай… Я сейчас расплачусь.
— Не плачь, не надо. Ты сам ведь так решил. — Борька пожал плечами. — Конечно, грустно, что и говорить. Я мог бы, я могу сказать и «до свиданья», но что это меняет? Два слова ничего не меняют, — он улыбнулся. — Почти ничего. Ты прости уж, Коляныч, если что не так вышло…
— Я все равно тебе не верю, гнида хитрая, — сказал Белов. — Шанс есть всегда. Шанс есть у всех. Даже в русской рулетке есть шанс. Мир так устроен!
— Никто не знает, как устроен мир!
Эта последняя фраза еще стояла в ушах Белова, когда он понял вдруг, что снова стоит на полустанке, на разъезде «1952 км», — в дурацком кашемировом пальто, весь мокрый вдрызг, без денег, без надежд, без перспектив…
Калачев постучал в дверь с надписью «Судмедэкспертиза».
— Позвольте?
— Здравствуйте. Мы выполнили вашу просьбу. Человеческая рука по линии запястья отрывается усилием пять-шесть тонн. Максимум.
— То есть если я попытался бы с руки сорвать наручник, — уточнил Калачев, — который разрывается усилием десять тире четырнадцать тонн…
— Вы оторвете себе кисть руки наручником — и только, — закончил эксперт.
Думать было нечего, надо было продолжать жить.
Не ново, впрочем, не свежо — ведь именно этим он и занимался последние десятилетия.
Белов зашел в осевшее на один бок, перекосившееся здание полустанка.
Сто лет назад крашенные стены — в застывших потеках краски. Сто лет назад краски было, видать, выше крыши.
Скамейки. Две. Облупленные, выщербленные.
Бачок с водой и кружка на цепи.
Закрытое окошко кассы. Решетка на окошке. Занавеска за стеклом.
Вот, рядом с кассой — расписание. «В Москву» и «Из Москвы». Написанное от руки, дешевой шариковой ручкой… Она, эта ручка, то писала, а то и нет…
Стоять перед окошком или сидеть на лавочке можно было сколько угодно: но ничего не высидишь…
Белов постучался в дверь с надписью «Служебный вход».
