Электронный, мерзко синтезированный голос продолжал вещать где-то возле светящейся кнопки «Не надо»:
— …Обеденный перерыв, вы приняли пищу? Затем сходили в туалет? Конечно! Однако всегда ли вам удается потом почистить ботинки и зубы? К сожалению, нет. …Но вот отличная новость! Электропродувка «Тося» для ваших мозгов! Продув их с утра, вы забудете не только пообедать, но даже посетить туалет! Ваши ботинки и зубы теперь сохраняют свой первозданный блеск в течение целого года! Удивлены?! Да, это так! Одной электропродувки мозгов вам хватит теперь на целый год, — вы крепко, надежно забудете обо всем! Продуй, тормозни! Звони сейчас, продуешь ночью. Задумайся, если еще не продул, — какое прекрасное решение многих проблем вам предлагают практически даром!
— Ну, дурдом! — мелькнуло в голове Николая. — Финиш! По всем азимутам. Лошади, сабли, продувка мозгов… Полный абзац. И что за имя такое — Игнач?
«Давай-ка сообразим, — обратился он сам к себе, — что происходит? Только что пять человек, одетые на редкость странно, собирались меня убить. Что из этого следует? Да ничего. Только за последние два года в их районе и двух соседних пьяная либо наколотая молодежь убили или забили насмерть одиннадцать человек, в четырех различных эпизодах. Все эти случаи объединяет одна черта: забили безо всяких причин и целей, — наркота. В двух случаях из четырех преступники были одеты „странно“, мягко говоря. Скинхеды, байкеры, панки, — кто знает?
При этом нормальные люди — Олена, Игнач говорят на каком-то диком, совершенно невозможном русском языке… Что это означает? Да ничего. На Вятке так говорят, что ему в свое время понадобилось больше недели, чтобы понимать все слова, — до того непривычное произношение для среднерусского уха? А Урал? Да где-нибудь под Нижним Тагилом в деревне стоишь у колодца, слушаешь бабий треп и не то чтобы отдельные слова не разбираешь, а вовсе не можешь понять, о чем они говорят. Понятно только одно — говорят по-русски. Через пару месяцев, вернувшись к себе на Валдай, вдруг обнаруживаешь, что тебя самого никто не понимает: диалект прилипчив, как заикание».
Он прекрасно понимал, от какой мысли он стремился уйти: его перенесли по времени. Он оказался в глубоком прошлом. Вот в чем он сам себе боится признаться. Да, это так, — я боюсь. Потому что именно это предположение самое страшное. Он вспомнил декабрь 1991-го. Его отец, прекрасно знающий, что СССР больше не существует, не мог еще года три заставить себя поверить в то, что Украина и Белоруссия стали другими, совершенно независимыми государствами. Разумом понимал, сердцем — не верил. Какая-то защитная реакция психики. Отец и сейчас не верил в распад до конца, душой предполагая какой-то подвох, что ли…
В данной ситуации все гораздо туманней, расплывчатей. Да, ему сказали: контейнер в состоянии перемещаться по времени. Ну и что? Сказать-то что хочешь можно.
Когда он учился в офицерском училище, его сосед по койке, Сашка Маратов, рассказывал о своих донжуанских похождениях так, что ни малейших сомнений не вызывало. Сашке верили все. Потом оказалось — все брехня, все выдумка. А говорил ведь так проникновенно, с мельчайшими подробностями — как по карнизу на пятом этаже общаги прядильного комбината от Ольги к Аньке перебирался пьяный, часа в три ночи. Кровь в жилах стыла у всей казармы… Но нет, брехал же вот!
При его старте был сбой. Прибор сообщил что-то о сносе по времени. Но сбой совсем не значит «успешное перемещение по времени», — во-первых. А во-вторых, если аппаратура дала целую серию сбоев, накладок, плюх, то стоит ли верить диагностическому блоку этого комплекса? Они что, все блоки, сбоят, идут не в ногу, один только блок диагностики идет в ногу? Смешно.
Так-так… Стоп! Вот где интересный, странный момент! Психологически совершенно необъяснимо полное отсутствие интереса аборигенов к способу его появления, его, воина «из-под Новгорода». Это его серебристое яйцо величиной с дом для людей религиозных и очень суеверных — как обухом по голове. Так быть должно бы. А им — до фени! А почему?
Он стукнул с остервенением по информационному табло, и голос резко притих, продолжая тем не менее что-то гнусить синтезированным полушепотом.
Внезапно слуха Аверьянова достиг другой голос, идущий снаружи, — торжествующий голос Игнача, наполненный злобой, злорадством:
— Получай, пес смердячий!! …Еще на… еще… еще!!! Выродок! Вот! За твои грабежи! За посевы затоптанные! За женские очи, слезами вытекшие! За воронье над селами русскими!
— Господи! — ахнул Николай. — Да он же, окосев, стал душу отводить на представителях нацменьшинства! Теперь и здесь Чечню устроим, второй Афган…
Пулей вылетев из контейнера, Аверьянов сразу увидел Игнача с садистски перекошенным лицом народного мстителя.
Стиснув клещеобразными пальцами левой руки скулы извивающегося «княжеского сына», заставив его тем самым распахнуть рот от лба до груди, Игнач вливал в ордынца «смирновку» — прямо в горло — толстой струей из литровой бутыли.
— Еще на, пей! За веру поруганную!!! За оскверненье погостов!
— Стой! Стой! — бросился к нему Аверьянов, останавливая экзекуцию. — Месть — грех великий, смертный грех. — Николай отобрал у Игнача опустевшую уже на две трети бутыль и процитировал, доставая из кармана винтовую пробку: — «Мне отмщение», —сказал ведь Всевышний?.. Было дело, сказал… — Он плотно закрутил пробку. — «И аз воздам…» Такой вот вывод. Сам, значит, разберусь… Налью, когда пора придет…
— Да когда она придет-то?!
— Ну, брат, неисповедимы пути Господни… Он и твою, и мою, и его порции знает… Не обнесет! И обсуждать нечего.
— Я наук не ведал, — сознался Игнач. — В лесу живу.
— Дурдом какой-то… Да и одеты вы… — наконец он заметил, сколь странно одеты все вокруг.
— Обыкновенный сарафан… — растерялась Олена. — Красивый?
— Очень! — дипломатично кивнул Аверьянов. — Ни разу такого не видел!
К Берестихе приближался караван — татарские кони и сами татары, навьюченные Колиным снаряжением. Стрелковое оружие Аверьянов доверил только лошадям. Сам шел с легким «Кедром» — пистолетом-пулеметом — наготове. Впрочем, татарам и в голову не пришло бы «баловаться» — настолько пришибленными и запуганными они выглядели.
«Княжеский сын» все время пытался запеть что-то заунывное, из национальной, видимо, классики, но стоило Игначу оглянуться на него, как «княжеский сын» замолкал, стушевавшись.
— Про что он воет-то? — спросил Игнач Колю.
— Да что-то восточное, витиеватое, иносказательное. Но лирическое!
— Чего?!
— Ну, типа «Как увижу тетю Нину, сердце бьется об штанину»… Ой! — испугался Коля, оглянувшись на девушку.
— Да ее Оленой звать, ее не касается…
— То-то и обидно, может статься. — Как-то незаметно Аверьянов стал сползать на местный говор.
— А ежели и так, так тебе ж только на руку! — скабрезно хохотнул Игнач.
— А чего у тебя грузило-то из камня? — спросил Коля, чтобы сменить тему. — Совсем, что ль, в вашем леспромхозе — или что у вас тут — денег не платят? Довели людей: грузила — из камня!
— А какие еще бывают?
— Купил бы себе нормальное.
— Я рыбу-то ловлю, чтобы ее не покупать. А ты советуешь, купи грузило! Мне, может, и леску купить, и блесну купить еще? А лошадиный хвост зачем? — Игнач усмехнулся.
— А вот хороший вопрос, — оживился Аверьянов. — Из чего у вас, то есть в ваших краях, блесну делают?
— Из того же, из чего и у вас, наверно. Деревяшка либо кожи кусок, а ее слюдой покрывают, чешуйками. Одна к одной. Вот смотри!
— Тонкая работа! — восхитился Николай, осмотрев. — И блестит на солнце, как рыба.
