Коля открыл было рот для ответа, как вдруг похолодел от мистического ужаса: рука Афанасича не забинтована, — на месте рубленой раны была чистая загорелая кожа, — ни шрама, ни рубца…
— У тебя начисто зажила рука, Афанасич?!. — пораженно сказал Коля, не в силах проснуться.
— Не начисто, но зажила, — ответил Афанасич, продолжая трясти, будить Колю. — Вставай. Уже смеркается. Просил разбудить.
— Как так — смеркается? — не врубился спросонья Коля, косясь на руку Афанасича.
Рука была забинтована.
— Ты просил разбудить тебя не позже сумерек. Ты ведь без малого сутки проспал…
— Сегодня…
— Сегодня — это уже завтра, Коля… — философски заметил старик.
Несмотря на долгий и глубокий сон, Коля не чувствовал себя вполне отдохнувшим. Даже во сне его не отпускала раскрутившаяся цепь событий, весь этот бред с геноцидом и напалмом…
«Правильно Калнин во сне сказал: одного человека живым взять трудно, а работать по массам установками залпового огня — одно удовольствие, — подумал Аверьянов. — А вообще-то вернусь когда к себе, надо будет Калнина на учебу, в Академию, — подальше чтоб, — кыш под жопу! Гибкий он какой-то, без стержня мужик, — учиться пускай идет и — на повышение. Чтоб не возвращался. А то в апреле отстрелялся на троечку и строевую чуть во взводе не завалил, а все туда же — „ксенофо-о-обия!“, а сам их всех напалмом-то и сжег! Вот гад какой! И нашим, и вашим. На себя бы посмотрел!»
— А чем отец там занимается? В командировке-то в этой, в невольной? — спросил Михалыч.
— Он там деревню обороняет…
— От кого обороняет?
— От татаро-монголов. Он в тринадцатом веке… Батый! Там такое нашествие!
— Слышал чего-то про это. Даже книжку какую-то читал…
— Да что ты с ним разговариваешь, безнадега! Лучше мне расскажи.
— Смотри, что мне там, в будущем, подарили! — В руках Алексея возник перстень с рубином, — тот самый, с рубином, «стоящий в Персии свыше тысячи невольников и невольниц». — У этого перстня интересная история.
— Он был разнесен в прах, — добавил Алеша, — в тринадцатом веке при взрыве, — заметь, — противотанковой мины!
— А как его собрали?
— Никак. Его перехватили. В будущем есть такой спорт. Можно, оставаясь в своем времени, просматривать прошлое, — как в подзорную трубу, как в видоискатель. Если найдешь что-то очень интересное для себя, что-то такое, что вот-вот погибнет, то это «что-то» можно выхватить из прошлого за пять-десять миллисекунд до гибели, одновременно впрыснув туда, в прошлое, такое же количество вещества, какое ты утаскиваешь. Точь-в-точь. В этом случае — перстень, — впрыснуть надо было золото, серебро и рубин — то есть окись алюминия… Вот так он был спасен, — с помощью хрономанипулятора из три тысячи четыреста десятого года, протянувшегося в год тысяча двести тридцать восьмой…
— А ведь он похож… Как будто из этого комплекта, мне кажется, — из клада Степана Разина?
— Да, так и есть. Причем, что интересно, сделаны все эти украшения вовсе не в Персии, а где-то на севере Скандинавского полуострова. Надпись не на фарси, как мы с тобой думали, — княжна персиянка, значит, и надпись персидская… Нет, лажа. Надпись на древненорвежском… Она гласит: «Миром правит Добро и Надежда»…
— А знаешь, что я решила? Я отдам тебе ожерелье и серьги, Алеша. Ты не обижайся, но это должно быть все вместе, я так чувствую.
Алексей промолчал.
— А я себе лучше что-то куплю — у меня же теперь миллион двести тысяч!
— Ну, — заерзал за рулем Михалыч. — Опять вспомнила. Сил моих нет уж никаких! — Михалыч остановил «опель», чуть не въехав в лунную дорожку, тянущуюся по грандиозной луже аж до горизонта, с жаром стукнул обеими ладонями по баранке. — Слушать вас — ну невозможно просто! Это же все со-сто- яния! «Миллион, миллион»! «Ожерелье и серьги, бриллианты и перстни»! Тут пластаешься, как белка в колесе, уголь экономишь; зимой вода в казарме в отоплении замерзнет, трубы разорвет. А вы вон: только рты открыть, — и все вам катится: «сюда миллион, туда миллион» Где справедливость, я вас спрашиваю?! Образованные очень стали, — «ОС-ДОС-Виндос», Левитан, картина «Плес»!.. Фигли-мигли сплошные, — не курите, — раз! Наркотики? — что вы!!! Вы и водку простую в подъездах не пьете, о родителях заботитесь: этот в тридцать пятый век понесся, жизнью рискуя, отца выручать, ты, Катька, тоже: «Мама, дай ему четвертинку, пусть папа похмелится, мне его жалко!» Пьяного отца пожалела! Ну откуда это в вас?! Почему так жизнь устроена, что все напоперек нашему поколению?! Я за всю свою жизнь не то что клада не находил, а наоборот — четыре раза получку терял, в разные годы, правда, в разных местах… Один раз — в милиции потерял…
— В милиции? — удивился Алексей.
— Ага — кивнул Михалыч. — Нашел в себе силы ментам сказать, что я о них на самом деле думаю… Силы нашел, а получку потерял. А заодно и часы. Золотые.
— Ничего. Можно новые купить, — ехидно заметила Катя. — У меня даже деньги на это есть…
— Ты бы мне лучше молодость купила бы. Я по-другому жизнь бы прожил.
— Это тоже можно, — усмехнулся Алексей. — Но в параллельном мире. Я совершенно серьезно. Если очень захотите, могу попробовать вам это устроить…
— У него на это деньги есть, — ядовито заметила Катя.
— Вы лучше помолчите, дети! Помолчите! Умоляю вас! — Михалыч с остервенением крутанул баранку, а потом вдруг бросил и нажал на тормоз. — Вы извините. Выйду, покурю. Обидно, сил нет! Обидно и зависть гложет, честно говоря…
Заруливая к дому, Михалыч кивнул ребятам на медведевский темно-синий «мерс»:
— Уже приехал. А здесь и дождь слегка прошел… Кать, дай-ка мне коробку из-под торта.
Вывалив крошки на влажную крышу медведевского автомобиля, Михалыч отправил коробку в стоящую рядом урну.
— Жить надо проще. Проще, легче, веселей. Что завидовать? Жизни надо радоваться, — верно ведь?
— Верно, — согласился Алеша. — Только вы треть крошек рядом рассыпали… Катя, посмотри там, пожалуйста, щеточку, которой коврики подметаете, и совочек… Ну, или тряпочку…
Наклонившись. Алексей тщательно подмел крошки возле автомобиля и аккуратно высыпал содержимое совка на крышу «мерса»…
— Вот теперь все аккуратно!
— Не вернусь на рассвете, — как солнце встанет, — отходите за рютинскую топь.
— Что?! — не расслышал Глухарь.
— Это — приказ! — Аверьянов поднял руку и, поворачивая коня к речке, в обход Чунгулаевой рощи, подвел итог: — И лихом меня не поминайте!
— Ни пуха, Николай! — сказал Афанасич.
— К черту! — ответил Коля и, закинув на плечи небольшой рюкзак, пришпорил коня.
Афанасич открыл было рот, но, спохватившись, захлопнул:
— Вернешься, — я спрошу…
Последний солнечный луч, блеснув, погас на закате. Только полнеба светилось оранжево-красным северным закатным заревом. Однако закат уже начал тускнеть, наливаясь кроваво-красными, пурпурными тонами. На землю опускалась ночь.
— Стой здесь! — сказал Коля коню и быстро полез с рюкзаком на высокий — сорокаметровый — покрытый соснами скалистый кряж, Волк-камень.
Другая сторона Волк-камня выходила на огромную поляну с мелкими рощицами и перелесками, —
