Так и не дойдя до кровати, Аверьянов прилег тут же, в сенях княжьих хором, на узкой лавке…
За последние дни он измотался выше всех человеческих пределов, его мучили отрывочные сновидения, провалы и взлеты.
Душили кошмары, настолько правдоподобные, как будто были они наяву. Вот и теперь, стоило Николаю рухнуть в спасительное, казалось бы, забытье, как тут же в его сознании возникло смятенье, тревога, — чувства, совершенно не мучившие его наяву.
Наяву тревога всегда ассоциировалась с криком «Па-адъем!», а смятение он испытал только один раз в жизни, когда расставался с женой. То, что она легко оставила Алешку ему, совершенно не претендуя на дальнейшее воспитание мальчика, повергло его в смятенье. Разум заметался в бессильном поиске ответа на вопрос: как же я мог с ней прожить эти годы?! С такой… Прости, Господи! Как смог?!
И больше смятенья, тревог наяву он не знал.
Во сне же смятенье с тревогой нередко являлись ему. Вот и теперь, как только стражник со стены растолкал Аверьянова, «разбудил» его криком: «Вставай! Татары!! Берке уже здесь!!!» — Коля «слетел», не просыпаясь, с кровати, охваченный тревогой и смятением.
На улицу! На стену!
Во сне, как и наяву, была еще ночь. По краю леса мерцали огни факелов, — тысячи, тысячи…
— Мне говорили, они ночью не воюют…
— Тебе соврали, — горько констатировал стражник. — Смотри-ка — валом повалили…
— «В атаку с марша!» — называется… — Коля кинул взгляд на боеприпасы: ошметки, крохи, порошок… Считай, что нет совсем…
Стражник бросился поднимать остальных. Коля повернулся, в надежде найти хоть какой-то выход, какое-то решение сзади, внутри Берестихи. Но сзади была лишь Олена…
— Как хорошо! — сказала Олена, глядя на мириады огней, покатившиеся на них из леса. — Бог дарит нам смерть в одночасье! Господи, как хорошо!
Где-то в глубине сознания мелькнула догадка: я сплю, это сон. В жизни так «театрально» не говорят. Но, видимо, уставший от действительности мозг хотел разрядиться, окунувшись в патетику театральной фальши.
— О чем ты?
— Жить без тебя невыносимо!
— Да, Оленушка… — прошептал Коля, целуя Олену. — Это конец. Жизни осталось на полчаса… А с сыном я уже не попрощаюсь…
— Коля, это ты? — дернул его кто-то за рукав сзади. Коля резко обернулся и обалдел: лейтенант Калнин, его заместитель по взводу…
— Ты?! Как здесь оказался?!
— Так за тобой и прилетели! — Калнин кивнул в сторону взвода, стоящего возле княжьих «хором» в полном составе, амуниции, снаряжении… — В контейнере-то радиомаяк… Поехали отсюда! — Калнин поднял руку, указывая на небо.
— Ты что, нельзя! — Коля указал на приближающиеся огни. — Вот этих надо замочить сначала.
— Запрещено! Нельзя. Строгий приказ. Ты здесь убьешь одного, а как это там, в будущем, скажется?
— Это хорошо скажется, — уверенно ответил Коля.
— Ну да! — хмыкнул язвительно Калнин. — А если ты своего же предка убьешь, тогда что?
— Это не предки, — возразил Коля. — Это звери.
— Тебе кажется, — Калнин, успокаивая, обнял его за плечи. — Хан Батый так себя на Руси не вел.
— А как он вел себя на Руси? — подозрительно спросил Аверьянов. Ему показалось, что Калнин поехал крышей.
— Не так он себя вел! Не так!
— А ты откуда знаешь, так или не так? Я-то здесь, — в этом, во всем, — которые сутки по уши кручусь, а тебя я тут что-то не видал раньше. «Так — не так…» Ты что, сам, что ли, при этом присутствовал? Или ты с Батыем знаком? Откуда знать-то тебе?
— Я это знаю, потому что сейчас так в школе проходят! — Калнин многозначительно поднял указательный палец правой руки и прошипел в глубочайшем почтении: — В шко-о-о-оле! Даже в школе, понимаешь?! Батый добрый был.
— Добрый бандюганы, — кивнул Аверьянов. — Гангстер.
— Ты спишь, Коля, — заметил слегка насмешливо Калнин. — Спишь и живешь в сказке, в нечестной сказке, наполненной этнической и религиозной ксенофобией…
— Чего-чего?! — не понял Аверьянов.
Наяву Калнин, конечно, не смог бы выговорить таких слов: он их не знал, и у него не было тринадцатилетнего Лешки, который мог бы его научить этим словам…
— Ты, Калнин, объясни про хорошего Батыя Евпатию Коловрату, когда окажешься на том свете, — посоветовал Аверьянов Калнину. — А также жителям Козельска, Рязани и Киева… Тем из них, кто уцелел. Они послушают про ксенофобию с большим интересом.
— Знаешь, в чем состоит парадокс времени? — грустно спросил Калнин, демонстративно пропуская совет Аверьянова мимо ушей.
— Знаю! Еще минуты три — и нам конец! А ты философствуешь, Калнин, только оттого, что сдрейфил. Не хочу унижать, но уверен: штаны у тебя — мокрые!
— У меня?
— У тебя!
— Вот этих, что ль, испугался? Козлов немытых? Отморозков?
— Да почему же «отморозки»? Люди, воины! Ты ж видишь, сколько их?
— Ну? — Калнин скорчил презрительную гримасу. — Да и пятидесяти тысяч их не будет!
— Семьдесят пять — не хочешь?
— Да хоть бы сто! Это одного человека живым взять трудно, а работать по массе — одно удовольствие! — Калнин поднес ко рту микрофон, отходящий от его шлема. — Но отвечать по результатам будешь ты! И к генералу пойдешь на доклад ты, — согласен?!
— А то! Все возьму на себя!
— Смотри. Типичное военное преступление. Это геноцид, бесчеловечно!
— Да разве это геноцид?! Это пустяки! — ехидно подъелдыкнул Аверьянов. — Геноцид — это поголовное истребление народа. А мы с тобой всего-навсего решили семьдесят пять тысяч напалмом сжечь! Там миллионы еще на развод останутся!
— Ой, твоими устами да мед бы пить… Мне осенью квартиру дать должны, у тебя-то есть… В тюрьму с тобой сядешь, Аверьянов, — кивнул Калнин. — А так, ну если б не квартира, мне-то что! Если все возьмешь на себя, я сожгу, не вопрос. Тебе под трибунал идти… А я-то с удовольствием…
Калнин щелкнул тумблером на микрофоне и разразился цепью коротких команд…
И в ту же минуту огненные кометы стали резать небо над Берестихой, устремляясь навстречу ордам Берке: за рекой заработала батарея залпового огня «Ураган»…
Над ночной опушкой встала стена оранжевого буйного пламени… Стена превратилась в море клубящегося, сверкающего жаром ада, поглощающее все — и ночь, и лес, и жизни…
Апокалипсис…
— Эх-х, хара-шо-о! — с радостью мотнул головой Калнин. — Так их! Сидели б у себя в Чуркестане! Чего приперлись-то из знойной Чебурекии? Приперся, — получай! Если дело дойдет до трибунала, Коля, я там под присягой скажу: Аверьянов так себя с татарами не вел! Они себя сами напалмом сожгли. Батый был добрый, а Аверьянов — в сотню раз добрее!
Коля собрался было ответить, но тут его дернул за рукав Афанасич:
— Хочу задать тебе, Коля, уместный вопрос. — Афанасич подумал и наконец решился: — Ты сам… женатый?
