— Пора и честь знать!
В ответ Бухай вдруг разразился по-татарски длинной жалостливой фразой, в ответ на которую Аверьянов кивнул головой — с пониманием…
— Что он сказал?
— Сказал, что он — сын большого монгольского князя, и сказал, что если его отец увидит, до чего он себя тут довел, то с него с живого сдерут кожу…
— Ну так пусть тогда остается, — вздохнул кто-то из женщин. — Бухайка не вредный. Весь двор мне вчера подмел, дров натаскал…
— А ты ему, поди, медовухи-то и налила…
— Ну да уж, медовухи! Бражки довольно с него!
— Понятно. Праздник у нас, Бухай…
— Праздник, — кивнул тот в ответ, соглашаясь.
— Твоих друзей… Все поле ими устелили…
— Не друзья, нет! — отмахнулся Бухай. — Алтай-друзья… Отец — Алтай-Саян. Там друзья… Эти — нет… Никогда Бухаю друзьями не станут!
— Почему?
— Ка-чев-ники! — с безграничным презрение объяснил Бухай. — «Варо-вать! Варо-вать!Варо-вать!» Мой народ пастбищ баран пасет, — горам-долинам! А Батый, как Коля-старлей говорит, работать не хочет, всех крышевать хочет. Дань брать, отмазку. Бандюган называется.
— Ну, мы так и подумали.
— Что пить-то будешь, Бухай? «Метаксы» хочешь?
— Бухай «Смирнов» пьет. Слеза. «Метакс» — моча верблюжий, вижу. Прости, друг!
— «Смирнов» так «Смирнов», — не жалко. Ну? Все налили? Я предлагаю выпить за Игнача!
— Да, молодец! Подсобил нам, что и говорить!
— Как ж ты, Игнач, догадался пчел на них натравить? — восхищенно спросил кто-то.
— Их много, подумал, а пчел у меня в сто раз больше…
— Но пчелы ж — только напугают…
— Ну нет, — ответил Игнач. — Сто штук ужалит — смерть. А в шею, в голову и пяти десятков довольно станет.
— Голова!
— Не страшно-то было тебе, перед самыми рожами их проскакать?
— От страха и скачешь быстрее… — дипломатично ответил Игнач.
— Герой! — похвалил Глухарь, не тая восхищения в голосе. — Что глаза-то прикрыла? — спросил он Олю, одну из девушек, спасенных Жбаном и Шилом.
— Медов давно не пила, так в сон и клонит!
— А ты спляши! Сбрось сон-то!
Девушка встала и тут растерялась: без музыки…
— Музыка есть! — Коля достал из-за скамейки гитару. — Рояль в кустах…
— А что это? — Игнач взял гитару, осмотрел…
— Это гитара. Не так ты держишь. Это не гусли. Коля заиграл цыганочку — в медленном, спокойном темпе, с переборами… Оля медленно прошла через всю горницу… Народ аж ахнул: хороша!
— Устала, — остановилась Оля. — Простите, люди, ноги не стоят…
— Жаль, Филимон-то весной угорел. Вот плясовик-то был!
— Ей бы под стать!
— Ты и играть умеешь? — спросила Олена Колю.
— А как у нас Олена-то поет! — встрял в разговор Афанасич. — Голосом-то вся в дальнюю прапрабабку свою — Рагнеду, — династии Рюриков прародительницу… Мы ведь, знаешь, кровей-то княжеских! Та, прапрабабка Оленина, ну, Рагнеда-то, как петь начинала, — зимой цветы на снегу вырастали! Услышишь — заслушаешься. Заслушаешься — и умрешь!
— Ну хватит, дедушка! Зачем тебе меня в стыд вгонять…
— Я верно говорю!
— Верно, может, да не к месту! Лучше вот спроси у Коли…
— А?! — растерялся Афанасич. — А что спросить-то?
— Ну, сам ведь знаешь, что…
— А… — Афанасич попытался что-то выразить, но нужные слова не находились… — Не идет, по бабьей-то указке…
— Что узнать-то хотел, Афанасич?
— Вот что! — нашелся наконец старик. — …Ты плотничать-то можешь, Николай?
— Конечно! Плотничать, печки класть, слесарить, красить, штукатурить, электрика, сантехника, подвесные потолки — все это мое. Одно лето даже ландшафтным дизайнером в коттеджах промышлял, — Алешку к школе одеть-обуть-снарядить надо было… Все мужик уметь должен. И шить. И готовить. И жить. И жить радостно.
— Ну, наливай! За это!
— Ты не части, — заметил Коля. — Я в своем взводе все время ребят одергиваю, чтоб не частили. Они даже песню сочинили — про «Коля, наливай»… С подколкой.
— Спой!
— Да не хочу, вы ж потом тоже петь ее будете.
— Боишься? Раз с подколкой-то…
— Да что бояться! Если есть и если заслужили, — я разве ж не налью? Тут сложность только в том, что нужно подпевать, — взвод-то мой подпевал.
— Мы подпоем! — кивнули мужики, разливая.
— Тогда поехали! Песня называется: «Коля, наливай»…
Аверьянов провел по струнам, заиграл.
