впереди своей дружины, спокойно глядя на пестрые ряды встречающих их нарядных девочек.
Кивнув в ответ, Варя вышла вперед и подошла к ярлу с подносом, на котором стояла внушительных размеров хрустальная, запотевшая от ледяной водки чарка — граммов на двести, и рядом, на тарелочке с голубой каемочкой, — упругий изумрудный малосольный огурец. Рядом с Варей выступали ассистентки — одна с хлебом-солью на рушнике, вторая — с черпаком холодного кваса — запивать, если потребуется.
Услышав тихий и короткий шорох гальки, Аверьянов кинул взгляд налево и увидел Бьярни, спрыгнувшего с бака своей ладьи.
На Оленьем Холме включили музыку — высококачественная техника, предназначенная для дискотек на открытом воздухе, выдала вступительные аккорды известнейшей цыганской «Величальной».
Профессионального оркестра Аверьянов «нарисовать» не успел, приходилось выкручиваться режимом караоке. Варя обладала от природы голосом чистым, громким и глубоким.
Над побережьем ночной Атлантики медленно поплыли прочувствованные, идущие, казалось, из самых глубин души, слова:
Спокойно, без напрягов,
Достойно, не спеша,
Встречаем мы варягов
На пляже США!
Тут же, с другого конца встречающей толпы, от ладьи Бьярни, понеслись голоса Маши с ассистентками:
Пусть припев тради-ционный
Грянет громче, чем прибой:
Корпус экс-педи-ционный
К нам причалил, да-ра-гой!
Долгая пауза, секунды на две, повисла над побережьем, а затем женский хор в двести, примерно, голосов дружно грянул, зажигая даже прибрежные мокрые валуны:
Выпьем за варягов
Черпачок хмельного,
А пока не выпьем,
Не нальем другого!
Выпьем за варяга,
Парня разбитного,
Смелого, умелого,
Доброго такого!
Удержаться не было сил, и Кальв, разумеется, залпом хватил двухсотграммовый стопарь.
Ледяная «смирновка» совершенно не напоминала по вкусу и крепости ни старый мед, ни тем более мифическое молоко козы Гейдрун, о котором хоть все и говорили, но которым никто, за исключением прописанных в Валгалле погибших героев, не баловался.
«Смирновка» обожгла пищевод, заполнила теплом желудок, а затем выступила на лбу ярла крупным холодным потом и ледяными, отграненными слезами на глазах.
— О-о-о-о!
Кальв уперся в Варю странным, трудно описуемым взглядом — как бритый ежик на пельмени, — пытаясь как будто что-то понять, уцепить умом главное.
— Закуси! Огурцом закуси!
— Ам? — спросил Кальв, не будучи в силах произнести ни единого слова.
— Хрум-хрум, батюшка! — подтвердила Варвара. — Варя меня зовут. Можно — Варюха…
Было понятно без слов, что Кальв никогда не видал огурцов и понятия не имел, что это такое, но смелость викинга оказалась сильнее его невежества.
Сожрав огурец в два укуса, Кальв встряхнул головой, а затем склонил перед Варей голову:
— Здравствуй, валькирия… Варюха! — и, обведя все тем же странным взглядом всех окружающих, добавил, указывая на опустошенную чарку: — Сумерки богов!
— Конечно, на пустой желудок — сразу двести ахнул! — сочувственно вздохнула одна из девиц.
— Нумудак, — кивнул, соглашаясь, Кальв.
Сигурд старался отвлечь свои мысли подальше от того, чем ему приходилось заниматься в полном одиночестве. Вяленое мясо с каждым днем портилось все сильнее; запах тухлятины становился порой настолько резким, что впору было выйти и стравить за борт, но ярл Сигурд знал, что тухлое мясо не может убить, наоборот, оно лучше впитывается в тело — не случайно же медведи никогда не едят свежатины, а всегда прячут еще теплую убоинку куда-нибудь в укромное место, к которому приходят лакомиться неделей — десятью днями позже.
Медведь — животное умное, и Сигурд, давясь вяленой тухлятиной, представлял себя именно этим зверем, чтобы подавить глупое отвращение своего организма к полезной для жизни еде.
Впрочем, самовнушение требовалось ему лишь на первом этапе ужина, а затем появлялись какие-то странные фантазии, в которых он иногда, например, летал в небе свободной, легко парящей в свежем ветре птицей…
Конкретнее — летал стервятником. И всюду выискивал падаль.
В тех же фантазиях, возникавших от передозировки токсинов в крови, приходилось ему и нырять в морские глубины. Плывя, скользя в придонных течениях, среди загадочных, беспросветных, но хрустально чистых вод ледяных глубин, Сигурд становился камбалой и, рыская по дну, высматривал среди холмов нежнейшего ила тушку моржа, например, недоеденную акулой и состоящую порой из настолько разложившихся тканей, что при локальном возмущении придонной стратифицированной среды не сгнившие до конца мясные волокна начинали струиться и волноваться среди костей трупа, как странные водоросли.
Чаще же до таких кошмаров дело не доходило.
Ярл Сигурд и в бреду оставался на бренной земле в качестве ошакалившегося от голода полярного волка и, лежа среди тухломороженых тушек недоеденной семьи леммингов и пучков сизых лишайников, тихо скулил, ожидая прихода инеистых великанов.
На сей раз Сигурд чувствовал, что ужин достал его крепче обычного. Он знал, что находится на борту ладьи, в открытом океане, среди волн и звезд.
Но волны не шипели едва различимым шепотом вразнобой, а хором грохотали регулярным прибоем. Команд рулевого гребцам как будто и не было. Не было и дружных аханий гребцов, скрипа весел, стона с трудом поворачиваемого руля, едва различимого свистящего шипения ветра в такелаже — не было! Ничего этого не было.
Зато отчетливо слышались громкие женские голоса, пьяные мужские крики и очень странная, громкая, но весьма благозвучная музыка.
Чутким, еще уцелевшим участком разума Сигурд осознал, что дело крепко пахнет либо инеистыми великанами — на сей раз на полном серьезе, — либо тяжелыми глюками пестрого типа, перемежающимися бурной рвотой, неудержимой, до зеленой пены из носа.
Он знал, что никто не придет сюда к нему, в сарай, подчиняясь его же строжайшему запрету беспокоить во время сна и приема пищи. В данном случае эта гарантия одиночества скорее пугала Сигурда, чем радовала.
Особенно он испугался, когда ему померещилось, что где-то совсем рядом голосом Кальва был задан странный вопрос:
— Варюха? Р-р-раз под помидорчик, а?
