то это то же самое, что по-нашему Один. Ну, значит, на восьми ногах у него конь.
— Сталин — один, а не один, другого такого нет и не будет… А по коням я, честно говоря, не знаток… У Сталина был Буденный, Семен Михайлович, вот тот как раз…
— Был о восьми ногах?! — догадался Регнвальд.
— Да нет, — скривилась Прибамбацкая. — Специалист по лошадям…
Девушка, лежащая рядом с Регнвальдом, вдруг оживилась:
— У моего папы конь о восьми ногах! Вот, смотрите!
Покопавшись в косметичке, она извлекла потрепанную фотографию, изображавшую пожилую пару, стоящую на фоне покосившегося дома в компании восьминогого жеребенка и шестиногого пса с двумя загнутыми веселыми крючками мохнатыми хвостами, растущими из одной общей точки.
— Вот! Это мои папа, мама, Восьмикопытец и Дружок. Я всегда этот снимок ментам показываю, чтобы разжалобить.
— Ты дочь Одина?! — Регнвальд был потрясен. — Женя, Женечка, ты что, сестра Тора? И молчала?!
— Нет, что ты! — отмахнулась, смеясь, Женя. — Какой там Тор! У меня вообще братьев нет. У нас деревня в семнадцати верстах от Чернобыля, прямо по розе ветров. Я эту карточку ментам как будто нечаянно показываю, они меня сразу отпускают…
— Взял страну от сохи, оставил страну атомную! — повторила Прибамбацкая, никогда, видно, особо не прислушивавшаяся к чужим речам…
— У нас — порядок во всем! У нас очень строгие законы! — кивнул Кьярваль, явно красуясь перед Верой. — Свирепые законы.
— Но еще страшнее оказаться вне закона, — подхватил его мысль Вермунд, подмигивая Соне.
— А как это — «вне закона»?
— А это когда тебя изгоняют из общины и каждый, кто тебя встретит, может тебя убить и обязан убить!
— Замечательно! — сказала Даша. — Чем же нужно отличиться, чтобы залететь под вашу вышку?
— Под какую «вышку»? — не понял Кьярваль.
— Чтоб оказаться вне закона? — пояснила Вера.
— Ну, например, вне закона объявляют за изнасилование свободной женщины, — сказал Вермунд первое, что на ум пришло.
— Круто! — уважительно покачала головой Соня. — Вот это круто!
— Но речь шла о свободной женщине, вдове ярла например. О женщине, имеющей все и ни у кого ничего не берущей…
— А какие еще-то бывают женщины? Ты на кого намекаешь?
— Не намекаю, а говорю то, что есть. За изнасилование женщины из кэрлов изгоняют всего на три года…
— Это почему так?
— Кэрлы зависят от ярлов. Они покупают у них на время землю, ладью, то, что им надо… Они не совсем свободные люди.
— Они арендаторы, понятно, — кивнула Даша.
— А если рабыню кто трахнет без спросу? — поинтересовалась Вера.
— Три марки заплатишь — и все дела, — пожал плечами Кьярваль.
— Да марок нет уже давно. Сейчас же евро, ты че, совсем того?
— Не знаю евро, — уперся Кьярваль. — Три марки, по закону.
— Не помнишь, сколько это — три DM? — спросила Даша Веру как самую старшую, двадцатипятилетнюю хранительницу древних традиций Тверской.
— Да где-то бакса полтора было. Ну, в общем, порошок…
— Фига себе — полтора бакса — сорок рублей!.. — возмутилась Соня. — Разлетелись: на два пакета молока не хватит!
— Да успокойся! — одернула Соню Даша. — Ведь ты же слышала, тут речь идет об изнасиловании…
— За сорок-то рублей? Да ты смеешься! Да это на трамвае раз туда-сюда проехать! И за эти слезы я, думаешь, позволю себя изнасиловать?! На-к, покачайся на лиане: вот, гляди, — вот так вот! Наоборот, насилие дороже. Что, скажешь, — нет? Всегда с надбавкой, хоть ты мент, хоть фээсбэшник, я сразу говорю, а если связывать — то вдвое!.. Ну что, не так? А ты сама-то — ну если там с кнутом, с наручниками к тебе, а?! Ты что?! Чего?! За сороковник? Да пусть ты инвалид, блин, ветеран, Герой Советского Союза, вот хрен ты изнасилуешь меня за два кило картошки! И не надейся. Мне все равно — Иван Сусанин, Минин и Пожарский… Групповуха, связывание — всегда дороже, всегда по особой таксе! Ну, как договоришься!
— Тише, тише, тише… — зашипели на Соню Даша и Вера. — Никто тебя насиловать не собирается… Вон, смотри, ребята сидят, уже глазами от ужаса хлопают…
— Сначала платят пусть, а потом уже хлопают…
— Перепила…
— А пусть и перепила! — Неожиданно Соня ударилась в слезы. — Что ж мне, от счастья и выпить раз в жизни нельзя, что ли?
Кьярваль, с округленными от удивления глазами, незаметно поманил к себе пальцем Веру. Вера склонилась к нему:
— Ну что?
— Соня рабыня? — еле слышно прошептал ей в ухо Кьярваль.
— С чего ты взял?! — удивилась Вера. — Она свободная. Как ветер!
— Из кэрлов?
— Нет, конечно. У нее свой дом есть. Сад. Хозяйство. На родине.
— Не понимаю… — прошептал Кьярваль.
— Да здесь маяки лингвистические, переводчики… Плохо работают…
— Но я прекрасно понимаю все слова. И даже когда говорится одно, а подразумевается другое…
— Это конечно! — согласилась Вера. — Слова они прекрасно переводят, — кивнула она, борясь с подступающими к горлу спазмами. — А чувства — ни фига!
Через минуту Кьярваль и Вермунд уже суетились, пытаясь успокоить трех рыдающих навзрыд девиц:
— Ну что вы, что вы!
— Хватит, успокойтесь…
— Никто не станет вас насиловать…
— И пальцем не коснется…
Но ничего не помогало до тех пор, пока Кьярваль не нашел спасительный ход:
— Давай и мы нажремся? Так же, как они?!
— Да можно и похлеще! — подхватил Вермунд. — Лично я — за!
— Не смейте пить! — сразу очнулись девицы, возвращаясь к действительности.
— Действительно, не надо вам больше пить, ребята!
— И так уже хороши вы, мальчики!
— Мы? — хором удивились викинги.
— А кто здесь первый стал про изнасилование? Мы, что ли?
Все шло как по маслу. Впервые за много последних ушедших часов биологического времени Коля испытывал чувство раскрепощающего облегчения.
Сидя у отдельного костра с Бьярни и тремя его телохранителями, Николай ощущал, что настала пора немного расправить плечи, расслабиться. Основной прием, которым решалась эта невыполнимая задача — обеспечение бескровной, мирной высадки викингов на побережье, — оказался, похоже, удачным.
