ковылем и черной полынью равнину без единого деревца. Километрах в двух к югу сверкает на жгучем солнце вода. Вы примете водоем за речку, но это не речка, а, как говорят местные, – «протока». К юго- востоку она мельчает и, разливаясь вширь, превращается в грязное болото. Но к северо-западу тянутся на некоторое расстояние удобные для купанья песчаные берега, далее по сторонам протоки раскидываются сплошные камыши.
Вернемся, однако, в комнату, где некое уголовное дельце подогревается водочными парами. Тот, кого называли Зямой, проглотил ложку черной икры, снял очки и, протирая их, спросил хозяина:
– Когда понесете?
Хозяин посмотрел на пожилого еврея.
– Сегодня и понесем! – бросил Илья Абрамович и вдруг чутко дернул головой к окну.
Хозяйка отодвинула занавеску, выглянула наружу: – Кышь! – и обернулась в комнату: – Курица у нас под стенкой рылась.
Илья Абрамович успокоенно кивнул:
– То-то мне слышится...
2
Мне слышится: «Валтасар! Валтасар!»
Я весь – предчувствие какого-то светлого торжества; взрываемый волнением, стою перед вкрадчиво колыхающимся занавесом: сейчас я сорву его – и в счастье закричу на весь мир! Тянусь, тянусь медленно, чтобы продлить предвкушение... но пора рвануть – а руки мои падают; подымаю руки – и вновь они повисли бессильно. «Витал сан... Виталь Алексан...» Я еще не проснулся, но отодвигаю висящую перед лицом цветастую материю и вижу новую мою комнату, в дверь заглядывает мужчина, его нос загибается кверху, как носок туфли из восточных сказок.
– Виталий Александрович где?
Молчу, не опомнившись от счастливого сна. Мужчина приблизился к моей кровати, отделенной ширмой от остального пространства комнаты.
– Ты кто?
Он повторяет вопрос. Странная белесая блуза, прошитая красными нитками: кажется – блуза искрится. Вспомнилось где-то услышанное: «На нем сияли ризы...» – и я решил, что человек – в ризе.
– А? Кто ты? – он изучающе смотрит на прислоненный к стулу ортопедический аппарат из кожи и металлических планок, который я ношу на ноге.
– Из имени Николая Островского, – ответил, наконец, я.
– Кхы! Ты знаешь, кто такой Николай Островский?
– Знаю.
– Как же ты можешь быть из его имени?
– Я из учреждения... – говорю насупившись.
– А-а-а... – мужчина пытается разглядеть меня под простыней. – И я тоже... в детстве... из учреждения... – он сложил на груди руки, лицо у него сделалось загадочное. – У меня сверхъестественная биография!..
– Паша! – крикнул за дверью старый женский голос.
Мой гость отчаянно сгримасничал. В дверь просунулась женская голова с такими косматыми, торчащими книзу бровями, что женщина щурилась, чтобы они не лезли в глаза.
– Ты здесь! Паша, когда ты прекратишь фокусы?!
– Фокусы?
– Ты знаешь! – входя в комнату, так гневно это сказала, что я ждал – она в него плюнет. Она вдруг повернулась ко мне, добро-добро улыбнулась. Потом опять воззрилась на человека в ризе, и я снова подумал – вот сейчас расцарапает ему лицо.
– Ты чего сказал Марфе Дмитриевне?
– Идите вы в это дело вместе с Марфой Дмитриевной! – закричал мужчина попятившись.
– Ах ты!.. ах-х... – женщина чуть не схватила мой аппарат.
– Агриппина! – мужчина воскликнул торжественно, указывая на аппарат пальцем. – Ты сломаешь ребенку вещь, Агриппина!..
Она с опаской потрогала аппарат:
– Тяжесть какая! С ума сошли – надевать на детей...
Мужчина повеселел:
– Рацуха! Зато премию огребли! Вот и Федору поставили искусственное горло, а у него почки заболели.
– От водки, – сказала женщина.
– От горла!
Он хотел добавить, но я перебил, обидевшись за мой аппарат:
– Мне дядя Валя делал! Он самый лучший мастер, у него на выставке...
– Валя, Валя, Валя... – гость важно смотрел на металлические планки, винты и вдруг, в суровом неудовольствии, спросил: – С шестимесячной завивкой?
Я прошептал озадаченно:
– Нет...
– Ну, так и есть, я ее знаю!
– Паша! – яростно сказала женщина. – Уходи отсюда, Паша, не доводи меня, а то будешь бедный!
– Ну, знаешь ли! – мужчина замигал, посапывая, и, возмущенный, вышел.
– Олежечка, – сказала мне женщина, хотя зовут меня совсем не Олежечкой, – ты сейчас оденешься, моя хорошая, а я принесу тебе закусочку.
Она ушла, а я впился зубами в подушку от жалости, что не досмотрел сон; у меня потекли слезы – так невыносимо жаль было неразъяснившегося счастья!
Этот сон повторится через шесть лет, когда мне будет четырнадцать. Повторится несколько ночей подряд перед тем, что так пронзительно врежется в мою жизнь.
3
Я вложил мою высохшую левую ногу в аппарат, зашнуровал его, надел сатиновые шаровары взамен больничных штанов: сегодня, вернее, вчера вечером, когда меня привезли в эту комнату, началась моя новая жизнь. Меня усыновил замдиректора нашего лечебно-учебного учреждения для физически неполноценных сирот Виталий Александрович Пенцов.
Мне уже исполнилось восемь, я и мой новый отец знали – я не смогу звать его папой. Называть Виталием Александровичем было тоже неудобно. И сегодня утром я решил его звать приснившимся необыкновенным именем Валтасар.
Умный, занятый делом каждую минуту, он, даже когда ел, клал на стол несколько книг, из которых торчали разноцветные закладочки, и его рука то макала яйцо в соль, то открывала книгу на закладочке; голубые подвижные глаза попеременно взглядывали в книгу, в тарелку и опять в книгу...
Он все время учился; незадолго до моего усыновления окончил аспирантуру.
Итак я стал, вместо моей, носить его фамилию – Пенцов. Но эстонское мое имя осталось – Арно. В школу я буду ходить обычную, со здоровыми детьми.
Поселок, чьим жителем я сделался, был почти в часе езды от старинного города, что расположился в низовьях реки, впадающей в Каспий. Валтасар и Марфа, хирург городской клиники, добирались до мест работы в тряском, до отказа набитом автобусе. Они боролись за пространство для умеренных движений в жуткой связанности жизни, и их отмечал дар – слышать звон родника...
Впоследствии, с ощущением всей полноты сознания, я представлял две человеческие точки с огромным, уместившимся в них миром. Воспоминания неизменно доносят до моей нынешней секунды пронзительное нежелание быть просто материей и не менее терзающий страх растительного быта, что перегорали в почти исступленную неутомимость, с какой Валтасар поливал насаженные перед окном кусты кизила. За ними тесно торчали серые прутья, перепутанные повителью. Вправо и влево раскинулся двор, окаймленный непролазными зарослями донника, тархуна, конопли. По нему бродят куры, изредка пробежит крыса.
В нашем густонаселенном бараке первыми познакомились со мной Павел Ефимович, продававший в
