киоске газеты, и его жена Агриппина Веденеевна. Она принесла мне пирожок с повидлом. Я уже собирался откусить кусочек, как вошел Валтасар.
– Так. Начинаем день с удовольствий?
– Доброе утро, – сказал я тоскливо и положил пирожок.
– Доброе, доброе... – произнес Валтасар с терпеливым неодобрением, в котором понималось: «Ну вот, плюем на гимнастику, вместо горячего хватаем сладкое...»
Он был не один – за ним вошла, по обыкновению озабоченно, слегка наклоняясь вперед, Марфа. Она всегда морщится, слыша свое имя, и хочет, чтобы ее, на худой конец, звали Марой. Я побаиваюсь обращаться к ней без отчества – ведь она хирург, она делает операции, а что для таких, как я, может быть страшнее?.. После операции тебя рвет, два-три месяца надо лежать в гипсе. Марфа работала не в нашем учреждении, но часто у нас бывала, мы знали – на самые тяжелые операции отвозят к ней в клинику.
Она подошла к моей койке, ткнула кулаком в матрац, стала многозначительно глядеть на мужа.
– Ну и?.. – спросил он безразлично, но под безразличием чувствовалась робость.
– Мягко! – заявила она тоном вынужденной сдержанности, до скрипа вжимая матрац в койку. – Больной всю ночь проспал на мягком!
В учреждении неукоснительно, словно в странной страсти вылечить нас именно этим, подкладывали нам под матрацы фанерные щиты. И врачи, и медсестры, и няньки с ревностной важностью относились к исключительно любимой мере.
Валтасар нагнул голову, потер рукой шею.
– А ты куда смотрела? Ты же была вчера тут!
– Вчера – это в одиннадцать ночи! Почему, после невозможного дня, я еще и...
– Потому что давать советы все мастера, а быть ответственным... – он упер испепеляющий взгляд в спину Агриппине Веденеевне, которая, до того как проворно пуститься из комнаты, стояла в молчаливой скорби.
– Почему это я ответственна за постель? – спросила Марфа едко, с вызовом отставив ногу.
– Потому что... потому что это твоя сфера...
– Да? А я считала, что моя сфера – операционная.
– И операционная, и постель, и... морг.
– Морг?.. – внезапно губы у нее искривились, задрожали, она, ярко побледнев, отвернулась к окну.
Валтасар поглядел на меня с насильственной самоуверенностью, хмыкнул, развел руками, что надо было понимать: «Вот так мы сами вызываем на резкость, а потом обижаемся и плачем». Он подошел к жене, нежно ей зашептал – я разобрал: «Малыш...» Между тем она на каблуках заметно выше его.
– Хамство – намеки с моргом! – запальчиво отмахнулась она, потом повторила сказанное, но уже другим тоном, означавшим: «Хорошо, что ты извиняешься, но, как хочешь, а такие шутки непростительны».
Впервые в жизни я завтракаю не с гурьбой детей, а с двумя взрослыми. Я потрясен: до чего вкусной оказалась горячая пшенная каша, сваренная с мелко нарезанной вяленой воблой!
Поглядываю на взрослых: их немногословие, непоколебимо-серьезный вид одушевляют поедание пищи настроением деловой внушительности.
Стараюсь быть чинным и терзаюсь: не нахальство ли – попросить добавки?.. Вдруг Марфа, бросив: – Не возражай! – накладывает в мою тарелку еще каши.
Я расцвел весельем, которое впервые в моей жизни не было одиноким. Когда она спросила, чего мне хочется на десерт, попросил лакомство, о каком бесплодно мечтал в учреждении: ржаной хлеб с подсолнечным маслом и сладким-сладким чаем.
– Интересный вкус! – отметила она с вдумчивостью сомнения.
Наблюдала, как я обмакиваю хлеб в блюдце с маслом, подсаливаю, откусываю, запиваю приторно сладким чаем – и неожиданно чмокнула меня в щеку.
– А белый хлеб со сливочным маслом ты никогда не ел?
– Ел. По праздникам.
Она переглянулась с Валтасаром.
– Будешь ежедневно есть!
От небывалой сытости стало скучно: нельзя, как у нас в учреждении, сыпануть кому-нибудь соли в чай.
Марфа, как бы сосредотачиваясь на тревожном, обратилась к мужу, требовательно постукивая ложкой по чашке, на которой нарисован заяц:
– Наш словоохотливый сосед в э-ээ... феерической куртке... Раньше он мне рассказывал – всю войну был разведчиком, а вчера объявляет – он летчиком на этом... на боевике...
– На штурмовике, – поправил Валтасар с выражением нарочитой внимательности.
– Да. И якобы немцы кричали: «Ахтунг, ахтунг! Спасайтесь кто может – в небе Черный Пауль!» А завтра скажет – был танкистом.
– Ну и что – безобидно.
– Когда взрослый так лжет и постоянно?.. Надо оградить Арно от этой семейки!
– Попробуй – в бараке, с общей кухней! И не собираюсь – пусть все как есть.
Марфа прищурилась, выговаривая ядовито вопрос:
– В чем тогда твоя роль?
– Вмешиваться лишь при обстоятельствах особенного рода...
4
После завтрака, не мешкая, Валтасар вывел меня, как он выразился, в естественные условия, то есть во двор. Перед нами тотчас оказалась толпа мальчишек: они бросили турник, сломанный велосипед, волейбол.
– Здравствуйте, Виталь Саныч! – вежливо сказал самый старший, с волейбольным мячом под мышкой.
– Привет, – сухо обронил Валтасар. – Вот... Я вам привел моего сына.
Мальчишки переглянулись: я понял – у них с ним уже был разговор обо мне.
– Гога, – степенно сказал Валтасар старшему. – Вот, я вам его доверяю.
Мальчишкам явно понравилось, что меня им доверяют: деловито, как какую-нибудь нужную вещь, они зачем-то поволокли меня под руки к поломанному велосипеду. Я вырывался, чтобы показать, что сам умею ходить, но Гога понял иначе:
– Не видите, он вообще!.. – и позвал: – Тучный! Посади на себя!
Передо мной с готовностью склонился толстый крепыш, меня взгромоздили к нему на спину – поддерживая с боков, толпа двинулась по двору.
– Чегой-то? Чего его? – долетало до меня из-за толпы.
– Это Виталь Саныча... Виталь Саныч велел... Виталь Саныч сказал... – имя моего нового отца звучало на все голоса, я понял: для мальчишек двора он не менее внушительная фигура, чем для обитателей учреждения.
– На фиг велосипед! – Гога вдруг с пренебрежением ковырнул рукой в воздухе. – Пошли лучше Агапычу стукалочку заделаем?
– О, точняк! Стукалочку, стукалочку! – закричали мальчишки, толпа устремилась за сараи.
Тучный с шага перешел на бег, я подскакивал на его спине, аппарат мой жалобно скрежетал.
– Эй, отвинтится нога! – мальчишки на бегу предостерегали Тучного.
– Н-н-не от...вин-н...тит...ся! – он отвечал задыхаясь, но не убавляя шага, и крепко держал меня за коленки.
За сараями на отшибе я увидел домик. Мы залегли в сухой канаве, двое подкрались к домику, завозились возле окна. Нужно было в оконную раму над стеклом вонзить иглу с привешенной картофелиной, от нее протянуть нитку и, дергая, постукивать в стекло картошкой, пока не выскочит хозяин.
Что-то не ладилось – мальчишки от дома махали нам.
– Меня зовут, – сказал Тучный удовлетворенно: он был специалист по стукалочкам. – Сходить? –
