спросил Гогу.
– Дуй! – велел тот. – А его, – кивнул на меня, – пусть Бармаль возьмет.
Спустив меня со спины, Тучный с небрежным видом сплюнул, побежал к домику, а ко мне пробрался по канаве хмурый костлявый мальчишка со странным прозвищем Бармаль.
– Атас! – вдруг резанул крик – мальчишки покатились от домика: из-за него вынырнул шустрый старик и понесся прямо на нашу канаву с воплем:
– Собак спущу-ууу!
После я узнал – никаких собак у старика Агапыча не было.
Ватагу метнуло из канавы. Гога – какие страшные сейчас у него глаза! – готовый покинуть канаву последним, указывал на меня и орал Бармалю, срывая голос:
– Саж-жай, дер-ри-ии! Я задержу!
Мальчишка взвалил меня на спину, Гога яростно подсадил, застонав, вытолкнул нас наверх. Я сразу ощутил: увы, силенки у Бармаля не те, что у Тучного, – Бармаль бежал медленно и, чувствуя, что нас настигают, завизжал:
– Йи-и-ии!
Я попытался обернуться, еле удерживаясь на костлявой его спине, краем глаза увидел, как Гога отчаянно взмахнул рукой и кинулся под ноги Агапычу, в этот же миг Бармаль повалился – я боднул головой землю, от страха не заметил боли, встал.
Агапыч, подмяв Гогу, тузил его – в панике я пустился к близким уже сараям, шкандыбая в своем аппарате.
– Скорей! Жми! Давай! – мальчишки от сараев махали мне, приседали и подскакивали для поощрения, самые смелые выдвинулись навстречу.
– Во-о несется! – кто-то недоуменно воскликнул – от счастья похвалы я прыгнул через кочку: аппарат мой скрежетнул, что-то больно вонзилось в ногу.
Подошел, вытирая слезы, истрепанный Гога.
– Фуражку забрал. Орет – за фуражкой с матерью придешь... А ты чего? – он с испугом надо мной наклонился: я сидел на земле.
– Нога отвинтилась, – объяснили мальчишки.
– Да не нога... – пробормотал я стесненно, – аппарат... винтик вылетел.
Гога, снова решительный, раззадоренно-деятельный, распорядился:
– Покажь!
Но я обеими руками держал ногу, будто боясь, что отнимут. Он, поняв, приказал мальчишкам:
– А ну отошли! Не фиг вылупляться!
Те нехотя отступили, не отрывая от моей ноги глаз. Гога задрал мою штанину, ощупал аппарат, обнаружил, откуда выскочил винт, из-за чего половина аппарата ниже колена отделилась от верхней и планка до крови продрала кожу.
– Ищите винт! – велел Гога. – Тучный, Бармаль, дуйте по следам, все обшарьте, и чтоб был!
Сел на землю рядом со мной и вдруг крепко меня обнял.
5
Я знаю: здоровые дети жестоко дразнят искалеченных, обзывают беспощадно ранящими словами. А надо мной никто обидно не усмехнулся. Боятся Валтасара! Чем же он их так застращал?..
Лишь гораздо позднее мне открылись своеобразные истоки того неправдоподобного дружелюбия, какого я нигде больше не встречу.
Через здешние места пролегал путь, по которому при Сталине отправляли людей в Казахстан, в Среднюю Азию. Слабые в пути заболевали. Им предстояло плавание через Каспий на переполненных удушающих зловонием баржах. Многие умирали, и охране в дороге приходилось возиться с трупами. Вот и решили самых сомнительных оставлять. На равнине, запытанной солнцем и зимними леденящими ветрами, возле заброшенной землебитной фактории, были выкопаны землянки.
Это место стали называть Дохлым Приколом, а обитателей – дохляками. Старики, инвалиды, люди, съедаемые тяжелыми заболеваниями, не просто доживали тут последние дни под надзором солдат с овчарками, а тянули посильное: из камыша, какого имелось поблизости сколько угодно, плели циновки, корзины, стулья, столики. Сюда разрешили приезжать трудоспособным родственникам, и кое-кто приезжал. Их трудами подвигалось неодолимое для доходяг, барак добавлялся к бараку...
В послесталинскую амнистию убрали караульные вышки и объявили Дохлый Прикол рабочим поселком. Областная газета стала печатать статьи о том, какие замечательные, самоотверженные работники трудились и умирали тут. Поселку дали имя – Образцово-Пролетарск. Но люди, жившие по соседству, называли его по-старому, обитателей дразнили «хиляками», «недоносками», «дохляцким отродьем», «чахоточными». Взвихривались драки.
Дети поселка, пусть сами и здоровые, с ранних лет чувствовали обиду от слов «хромой», «однорукий» – такими у многих были отец или мать.
Какую историю я услыхал от Гоги. У его отца не было по плечо правой руки, к тому же он страдал язвой желудка. Когда буравили боли и корчащийся человек катался по полу, фельдшер из вольнонаемных впадал в скептическое оживление – уверял доходяг: беззастенчивая симуляция! чтобы не таскать вязанки камыша...
Однажды отцу попалась в зарослях гадюка – он дал укусить себя и умер.
А отец Сани Тучного был горбун, умер от туберкулеза уже в амнистию.
Матери Бармаля когда-то в тюрьме изуродовали лицо – оно все перекошено из-за жуткого шрама. Отец – паралитик: мучается постоянной дрожью, подергиванием каждой жилки, ходит, будто приплясывает. Кто не знает, думают: допился до чертиков или дурачится.
Такие судьбы приняла в себя давильня, дабы, без ясной мысли о том, ради чего она старается, оделить меня редкостным согревающим вином. Доставшейся мне завидной добротой я оказался обязан жалкой ноге, пораженной детским параличом.
Мы отправляемся «на городьбу» подсматривать, как целуются.
Когда-то невдалеке от места, где завелся поселок, простиралось пастбище; его окружала прочная ограда из соснового леса, который сплавляли по реке в Каспий. От ограды сохранился отрезок шагов в триста длиной. Вдоль гнилого разваливающегося забора косматился султанистый ковыль, разрослись бессмертник, молочай, болиголов. Зеленеющую на серой равнине полосу называли городьбой.
Мы были в сарае – пытались надеть мой аппарат на ногу Бармалю – как вбежал самый младший в нашей компании шестилетний Костик и, приплясывая от восторга, залепетал:
– Зених с невестой... зених и невеста...
Гога помог мне быстро зашнуровать аппарат, мы обогнули сараи, вышли на пустырь – за ним тянулась городьба. На полпути к ней, по змеившейся через степь колее, двигались две фигурки.
– Тучный! – позвал Гога.
Подошел молчаливый Саня, на шее у него висел бинокль в футляре, однажды украденный из машины военных, что нередко приезжали в поселок за водкой. Гога взял бинокль, поставив локти Тучному на плечи, прижал к глазам окуляры.
– Нормально! В обнимочку чешут!
Повел нас далеко в сторону от дороги, чтобы не вспугнуть парочку, войти в городьбу много правее. Я отставал, нетерпеливые оглядывались с досадой – Гога показывал им кулак. Наконец он вдруг присел передо мной – в растерянно-быстрой путанице движений я очутился у него на спине. Попытался протестовать в зароптавшей смущенной оторопи: на вожаке – и сидеть? Он, сейчас отстраненно- замкнутый, приказал вскользь:
– Кончай! Кончай!
Побежал размашисто, коротко и сильно дыша. От его спины пахло потом, обнимая его, я прижался щекой к шершавой загорелой шее в мелких волосках.
В городьбе мы полежали, слушая птиц, жуя травинки; вернулась разведка, доложила – парочка движется в нашем направлении.
Мы поползли в пестрой и цепкой гуще зарослей.
– Арно! – сдавленно позвал Гога; меня пропустили вперед к нему: он лежал за упавшим трухлявым
