Я, через силу умеряя страстность, ответил:
– Властолюб, который заставил диктатуру служить себе! Его сделало насилие, оно давало ему топтать народы!
Мой экзаменатор оценил:
– Уровень! – и, сидя, отвесил полупоклон Пенцову. – Поздравляю! – затем опять обратился ко мне, дружески-ироничный: – Но, мой юный Арно, остерегитесь сладенькой водички толстовства! Без насилия нет борьбы, а без борьбы мы не переделаем мир. Лишь революционная диктатура сокрушает угнетателей. А ренегату Сталину противостоит сам Маркс, противостоит гениальный практик Ленин.
Зяма носит фамилию матери; его отец, знаменитый командарм, был расстрелян по приказу Сталина. Сын считает себя верным ленинцем. По его мнению, Сталин – предатель, извративший марксизм-ленинизм. Например, то, что ликвидировали зажиточных крестьян, так называемых кулаков, есть широкомасштабное государственное преступление. Зажиточные крестьяне должны были мирно врасти в социализм.
– На столе сейчас высилась бы во-о-т такая горка белого хлеба!..
Валтасар встал с табуретки: – Сядьте! – протянул он руки, что вышло несколько картинно, и усадил гостя на свое место, хотя тот перед тем удобно сидел на стуле. – Страна, – продолжил Пенцов с вымученной сдержанностью, – живет такой жизнью, что немыслимо размышлять о чем ином, как не о хлебе и о жестокости. Закоренело аморальный тип работает старшим воспитателем: я знаю, хотя и бездоказательно, что он тайком живет с девочками-подростками. Наш директор покрывает его. Их связывает прошлое. После войны оба были заняты на одном поприще – вылавливали по стране беспризорников. Директор – тогда он был офицер известной службы – мне рассказывали, мог ударить пойманного малолетка... – Валтасар умолк и договорил с колебанием, как бы отступая перед необходимостью произнести это, – ударить по голове рукояткой пистолета... То есть наверняка кого-то убил. И этот детоубийца...
Илья Абрамович страдальчески поморщился и пророкотал в кротком гневе:
– Не может же у вас не быть никого – с потребностью добра к детям...
– Почему же, – сказал Валтасар сумрачно. – На днях уволили няню: девятнадцати лет, сама бывшая детдомовка. Позволяла мальчикам... Заявила: «Они так и так с семи лет все знают. Жизнью безвинно обиженные, а мне горячо благодарны! Пусть вам кто-то будет так благодарен!»
– Что вы говорите... – пробормотал Илья Абрамович сконфуженно.
Зяма строго следил поверх очков и с жаром начал о том, что раз стали валить сталинские статуи – «будут, и это не за горами, грандиозно-позитивные сдвиги».
– Реабилитируют не только маршалов, командармов. Засияют имена Бухарина и Рыкова! Партия очистится от перерожденцев, железная метла не минует этого директора.
Валтасар потупился и осторожно произнес:
– Уповать, что очистится сама? Она не должна быть чем-то священным. Чтобы мерзавцы не прикрывались партбилетом, нужны и другие партии... – он дружески, извиняющимся тоном добавил: – Конечно, партии с социалистической программой – безусловно левые.
Глаза Зямы ушли далеко за стеклышки очков.
– Надеюсь, сказано необдуманно, – начал он с вынужденной любезностью, в то время как втянутые его щеки загорелись синеватым румянцем, – а то ведь можно и понять – вы подводите мину под завоевания, которые не удалось погубить Сталину...
Валтасар протестующе вскинул руки и замотал головой. Илья Абрамович умоляюще, с лукавинкой, воззвал:
– Зяма, ради всего святого, не надо! К счастью, мы все тут беспартийные, и нет нужды доказывать идейность.
Тот, к кому он обращался, крепко сморщил лоб, очки вздрагивали на тонкой переносице:
– Партию создал Ленин. И теперь, когда ленинские нормы восстанавливаются, когда...
– Хотелось бы, – вставил Илья Абрамович, – небольшого довеска к газетным обещаниям! Вспомните: когда мы выкупали молодого человека, с хлебом были перебои, но черной икры хватало. А нынче?..
Привычно-пониженные голоса повели разбухающую перепалку о том, когда и благодаря чему «будет накормлен народ», «нравственность обретет защиту не только на словах» и «незамаранность детства даст свои плоды – интимные отношения поднимутся над низменным».
Смуглый брюнет, чей нос опирался на стильно подстриженные усы, сливавшиеся с короткой красивой бородкой, требовательно сказал:
– Минуточку! – и произнес: – Идеи – треп, если у их поборников нет критически злого...
– Евсей за Евсеево! – перебил Зяма. – Ну скажите же ваше излюбленное: «За добро горло перерву!»
Евсей отвечал взглядом наблюдательно-легкого юморка.
– Мы забыли о герое нашего сбора, – проговорил осуждающе и повернулся ко мне: – Друг мой, кому сегодня тринадцать, не покажете – что вы поняли из всего услышанного?
Мое сознание утопало в едких клубах непроизвольно возникающего пережитого. Наш серый многоэтажный корпус, провонявший уборными и тошнотворной гарью кухни, гневливая праведница Замогиловна, свойски-снисходительный Давилыч. Дирек, который сейчас увиделся злобной, с черными макушкой и хребтом, овчаркой... Болезненно-зримым хлестали воображение и письма матери... Будоражащий океан не мог не выйти из берегов.
– Если никак ничего нельзя, то – индивидуальный террор! – выдохнул я мысль, поражаясь ее чужой завидной взрослости.
Мгновенно все, кто был в комнате, взглянули на закрытую дверь. Немая минута окончилась на слабых звуках – Зяма, в каком-то крайнем упадке сил, пролепетал, адресуя Пенцову:
– Вы взбесились? вложили ему...
– Не было! – Тот, потемнев лицом, придвинулся ко мне, говоря глухо и жалобно: – Ты слышал от меня что-либо подобное?
– Конечно, нет! – Я внутренне ощетинился от остро-неприятного холода к нему.
– Пожалуйста, повтори всем, – попросил он, и я повторил.
Он испытал облегчение – сжал кулак, несколько раз взмахнул им, и мне бросилось в глаза, как опутана венами худая рука.
– Ты должен раз и навсегда осознать, – услышал я, – нельзя даже в мыслях присваивать право решать о... о чьей-то жизни.
Удрученный Илья Абрамович внес свою лепту:
– Никому не дано лично осуждать на... на то, что ты взял себе в голову! С этим невозможно жить среди людей! Это – злая доля, зло съест самого тебя.
Зяма, тревожась до чрезвычайности, горячо зашептал:
– Напомню, я предостерегал! Вырывать из коллектива, пусть ужасного, но – коллектива! – чревато... риск есть и будет, мы не гарантированы от самого нежелательного...
Меня выкручивало в преодолении вызова. Я завел руки назад, вцепился в спинку стула, скрючил пальцы здоровой ноги, стискивая всего себя, чтобы не закричать: «Но я же не могу не думать! А думая – никогда не обхожусь без
Лицо Евсея отразило как бы оттенок улыбки, что свойственна сдержанной натуре при виде чего-либо интересного.
– В Арно бродит ранимое самолюбие, и он поймал всех вас на эффекте, – сообщил он так, точно от него ждали объяснения. – Между тем, я чувствую, наш друг – вовсе не экзальтированный лирик, а неразвившийся рационалист. Проверим гипотезу? – спросил он меня и, отведя в угол, заслонив от взглядов, принялся «гонять по математике».
Его работа была связана с исследованиями в заливе Кара-Богаз-Гол: уникальный состав веществ в воде, происходящие процессы. Евсей занимался математической частью.
Удовлетворившись моими ответами, он сказал намекающе:
– Все стоит на математике, из нее вытекает и в нее возвращается. Хочется кому того или нет, но повседневность планомерна! Разлад с рациональным оборачивается нолями и минусами.
Прибежала из кухни Марфа – позвала мужа, они принесли шипящие сковороды: рагу из баранины,
