Гуля закрыла лицо ладонями.
«Одна надежда на вас, молодежь, — сказал Яков, вставая. — Когда только пришли и пошли вон в ту комнату, мне прямо детьми и запахло. Вот, думаю, кто ребеночка в мой сад приведет, пока эти саранчи все деревья не сгрызли. Я даже ангелу помолился и все ему изложил…»
Гуля быстро вышла из комнаты.
«Что это она, а? — нахмурился Яков. — Ты смотри, ее не обижай!»
Я выбежал во двор. Яростное солнце плеснуло в лицо кислотой; «Гуля!»
Гуля!
Заметался между калиткой, сараем в глубине сада, кустами одичавшей смородины. Снова калитка. Кусты. Паутина с летящими в лицо пауками. Ветви яблонь — все в слепящем зимнем солнце.
Споткнувшись о корягу, упал.
Я упал и лежал.
Не ушибся, или совсем немного. Просто подумал: зачем вставать? Зачем останавливать кровь с подбородка?
Она тихо подошла. Я смотрел в землю.
«Ушибся?»
«Подбородок», — ответил я, не поднимая головы.
«Зачем ты меня искал?»
Красные капли падали на потерявшие цвет листья. В глине отпечаталась маленькая ступня.
«Как себя чувствуешь?» — спросил я голосом из старого фильма.
«Прекрасно. Как будто удалили сердце. Как думаешь, они могли удалить сердце? Ну, не сердце, а что- нибудь похожее… Я же была под наркозом. Они могли сделать все».
«Это хорошие врачи…»
«Ага. Добрый доктор Айболит. Приходи к нему, волчица. И корова. Всех излечит, исцелит…».
«Тысячи женщин через это проходят…»
«…добрый доктор Айболит!»
«Но тебе нельзя было рожать! Ты сама говорила, родители. Я заботился только о тебе».
«Спасибо».
Я повернул к ней лицо. Снизу Гуля казалась огромной, как мягкая статуя непонятно кого. Лицо скрыто облаками.
Сегодня на ней впервые не было никаких значков.
Она помогла подняться. Болел подбородок. Я обнял ее. От нее пахло лекарством. Наверно, этим лекарством их убивают. Детей.
Потом я услышал, как бьется ее сердце.
«Слышишь, оно бьется?» — сказал я.
«Кто?»
Оно билось так, как будто о чем-то спрашивало: «Тук? Тук?»
Тук?
Я не успел ответить.
Новые люди входили во двор. Впереди, с черной собакой, двигалась тетя Клава. На собаке была кофточка.
Их было много. Разных людей. Разной формы, с разной длиной рук и ног, разным цветом одежды.
Только глаза были как под копирку. Бухгалтерские глаза тети Клавы.
Мы здоровались. Мелькали и исчезали ладони. Собака тоже дала лапу. Потом стала обнюхивать забрызганные кровью листья.
«Ну что», сказала тетя Клава, «начинаем субботник?»
В руках у пришедших качались тряпки, веники и другие инструменты пыток.
У ног тети Клавы поблескивал пылесос.
Яков швырнул гармонику. Она ударилась об асфальт, пошевелилась и замолкла.
«Какая такая уборка? У меня чисто. Только голуби, дряни, сверху это самое. А так чисто… Запрещается уборка!»
Тетя Клава рассмеялась и поставила ногу на пылесос.
«Дедуля, я же тебе два дня назад вот этими руками звонила, правильно? Про уборку тебе говорила, ты еще кивал: да, надо, надо. Ну и что это ты теперь гармоникой раскидался? Не рад? Я вон помощников сколько притащила, все твои правнуки, правильно говорю? Они сейчас мигом весь сор выметут, потом шашлычок замастырим, и Яшку с его сожительницей угостим, не жалко… Ну, ребята, начинаем!»
Ребята тоскливо начали. Зашумели веники, заскреблись железными зубами по бетону грабли, залаяла собака.
Яков убежал в дом.
Потом выбежал снова: «Уведи их, Клавдия! Уведи, где взяла. Не нужно мне здесь свой порядок наводить!»
Грабли и веники замерли. Только в саду продолжали пилить ветви.
«Продолжай, что встали?» — смеялась тетя Клава, тряся шлангом пылесоса.
Снова все зашумело, заскрипело; Яков что-то кричал тете Клаве, она водила пылесосом по коврику возле двери, всасывая скорлупки жуков, седые волосы Якова, пыльные леденцы.
Я снова искал Гулю.
Вырваться из этого субботника, увезти Гулю к себе, сочинить что-нибудь для родителей или даже сказать правду. Пусть схватятся за сердце, пусть вспомнят, что у них взрослый сын с личной жизнью.
Ворота были заперты на замок. Уйти Гуля не могла. Я бродил среди субботника. Все это были бывшие дети, с которыми меня водили на елку. Выросшие, тяжелые. Мальчиков звали Славами; у девочек были еще более стертые имена. Мимо меня пронесли бревно.
Гули нигде не было.
Яков ходил за пылесосом: «Убери их, Клава. А то сейчас лопату возьму, слезы будут!».
«У-у-у», — гудел пылесос.
«Дедуля, это потомки твои, кровь твоя и плоть!» — перекрикивала пылесос тетя Клава.
«А вот и не моя плоть!».
«Твоя плоть!»
«Это того клоуна плоть, с которым ты любовь-морковь!»
Тетя Клава выключила пылесос, выпрямилась: «Между прочим, он был заслуженный артист республики. А про твою морковь я тоже могу кое-чего рассказать. Интересное такое кое-что».
И снова принялась всасывать пыль.
«У-у-у», — гудел пылесос.
Я ушел в дом. Гуля. Гуля.
Гуля сидела на высоком стуле.
Стул был с длинными ножками, вроде стремянки. На него залезали осторожно подкрутить лампочку. Иногда сажали наказанных детей. Дети не могли слезть, плакали и падали вниз.
Теперь на стуле сидела Гуля и читала вслух газету.
Под стулом ползала девочка и подметала обрывки газеты, которые бросала сверху Гуля.
«Пятого июня, — медленно читала Гуля, — банда Мадаминбека произвела налет на старый город в Андижане, захватила в плен 18 человек и, ограбив население, отступила в село Избаскент, где учинила кровавую расправу над пленными».
Обрывок полетел на пол.
Девочка вздохнула и стала заметать его в совок. Посмотрела на меня: «Скажите тете, чтобы она не кидалась газетой. У меня руки устали».
Еще обрывок.
