конторы, петлёй прошёл к торцевой стене дома, где располагался вход в мастерские облакиста и гобеленщика.
На первом этаже за дверью раздавались странные скребуще-чавкающие звуки, природу которых определить на слух мне не удалось. Возможно, по этой причине я сразу отправился к деревянной лестнице, ведущей, как я понял, наверх, в хозяйство мастера художественных плетений.
После дневного освещения пролёт лестницы казался беспросветным – ни окон, ни лампочки здесь предусмотрено не было. Я попробовал подсветить путь экраном мобильника, но эффект получился обратный – яркое изумрудное пятнышко лишь сгустило окружающий сумрак. Глаз тем не менее вскоре пообвык, так что путь на второй этаж обошёлся без приключений, что в условиях повышенного травматического риска на нашей поляне выглядело ободряюще.
Дверь наверху – обычная деревянная дверь, покрытая в незапамятные времена коричневой половой краской, – была приотворена, из чего следовало, что, раз нужды запираться гобеленщик не видел, посторонние сюда ходили нечасто. В целом эта часть дома изнутри представляла собой разительный контраст с офисными палатами «Лемминкяйнена» и по существу куда больше / кореннее увязывалась с внешним обликом древнего строения. Здесь чувствовалось фундаментальное сродство, бесхитростное единство формы и нутра, убитое в гнездилище Капитана жидкими обоями и подвесными потолками.
Я постучал и, не дожидаясь ответа, заглянул за дверь.
Обычно в незнакомом помещении взгляд первым делом ищет человека и лишь потом оценивает интерьер. Здесь было не так. Посередине мастерской на ко?злах лежала огромная деревянная рама с натянутой ворсистой основой, в которой уже завелась и дала уверенные всходы чёрно-зелёно-серая шпалера. Под неё был подложен порядочный картон с эскизом, изображавшим неопределённого вида цветок. Вначале я заметил именно эту раму и только следом – хозяина, прислонившегося плечом к простенку между окнами и помешивающего что-то в керамической кружке звонкой ложечкой. Статичность позы, вероятно, и стала причиной того, что гобеленщик перешёл в объекты второго ряда.
Мастеру узелков на вид было лет двадцать пять–тридцать; он был худощав, хорошо сложен, небрежно, но, как заведено у художников, с претензией одет (старые зелёные джинсы, серая льняная косоворотка, стоптанные, мягкой кожи мокасины, расшитая бисером шапочка-таблетка) и прятал глаза за чёрными стёклами круглых очков. Последнее выглядело странно, если предположить, что здесь он
– Бог в помощь, – сказал я как можно приветливей. – Простите за вторжение.
Гобеленщик не отреагировал – не отставил кружку, не предложил хлеб-соль, не отвесил земной поклон. То есть взгляд его, возможно, бессмысленно кружил, точно муха под лампочкой, или изучал изнанку век, или выражал что-то вполне конкретное, но за очками всё равно было не различить, что именно. Вид этих чёрных стекляшек напомнил мне не к месту погребальный плач: «Ты пошто, смерть, совьим глазам смотреть даёшь, а на сокольи глаза пятаки кладёшь?»
– Мне ваш сосед, – я указал на стену, за которой предположительно находились приёмная и кабинет Капитана, – о вас рассказывал. Вот я себе и позволил. Ищу, знаете ли, для квартиры гобелен.
Представиться потенциальным покупателем или заказчиком, подумалось мне, будет здесь наиболее удобным – почти наверняка окажешься желанным гостем. Художники ведь в этом смысле – в смысле внимания со стороны покупателей или заказчиков – по большей части люди не балованные. С другой стороны, а кем ещё назваться? Не сантехником же.
– Размер? – Тон хозяина был несколько брезгливым.
– Что? – не сразу понял я.
– Какой размер?
– Ах да... Примерно два на полтора. – Я демонстративно задумался и уточнил: – Два – по горизонтали.
– Хотите готовый или по эскизу?
– А что, вы впрок плетёте?
– Есть кое-что.
В мои планы не входил осмотр пыльных ковриков, поэтому я заявил:
– По эскизу. Там, знаете, должны быть жуки. Вы жуков изобразить сумеете?
– Каких жуков?
Кажется, мне удалось сбить его с толку.
– Спаривающихся – мне для спальни. Допустим, зернистых жужелиц. Вот, я вам образец принёс...
Я извлёк из кармана коробочку из-под фотоплёнки и двинулся к выпускнику училища барона Штиглица. Тот, в свою очередь, направился ко мне, оставив кружку с утихшей ложкой на подоконнике. Возле рамы с начатой шпалерой мы встретились, и хозяин, не снимая с гляделок свои чёртовы очки, посмотрел под крышку. Что он мог там увидеть?
– Это, так сказать, натура, – пояснил я. – Но, если нужно, я готов представить фотографии или рисунки. Скажем, «Жуки России» Якобсона. Разумеется, делать придётся крупнее...
– Бестия какая, – потеплевшим голосом сказал хозяин, и губы его вздрогнули в предвестии улыбки.
Я тут же понял, что был предубеждён против этого прекрасного человека.
– Вы так находите? Не правда ли, он чуден? Из его сородичей в старом Китае делали броши, подвески и другие украшения. Наравне с нефритом. Брали надкрылья, оправляли в золото или...
Гобеленщик не дал мне договорить:
– Зверюга! Существо...
Столь верный тон с ходу могла взять только духовно богатая личность.
– Лапками-то как сучит, тараканище.
– Тараканы относятся к отряду Blattoptera, – добродушно пояснил я, – а это карабус, он из жесткокрылых – Coleoptera. Они, конечно, из одного подкласса, но родня не близкая, так что не стоит путать.
– Тарака-а-анище, – нараспев повторил упрямый очкарик. – Он, значит, должен спариваться...
– Ну, как знаете. Только это всё равно что вас ткачом назвать. Или ещё хуже – пряхой. – Я был несколько разочарован.
– По мне, хоть горшком назовите, только в печь не сажайте. Ладно, хотите с тараканами, сделаем с тараканами. – Ткач закрыл крышку и сунул было коробочку с жуком в карман зелёных джинсов, но я решительно его остановил:
– Нет-нет, жука я заберу. А вам пришлю изображение по почте. Дайте мне ваш электронный адрес. Натура бегает – с картинкой вам удобней будет.
Пока хозяин рассеянно искал клочок бумаги и ручку, я думал, как бы поизящнее от ковриков и «тараканищ» переключить беседу на Капитана или на что-то, что могло бы вывести разговор к теме вольных камней.
Тут заиграл полифонический Хачатурян – разумеется, «Танец с саблями», – и ткач, засуетившись в поисках источника сигнала, порскнул в угол, где выкопал из валявшейся на стуле джинсовой куртки мобильник.
– Да, кисуля. Да. Нет. Я поработаю ещё немного. С черносливом? С луком? И с брусничным соусом? Ай умница. Нет-нет, не долго. Часа два. А что там у тебя за шум? Кто это говорит? Ты не одна? Кто у тебя?! Этот, блядь, бабуин! Этот, блядь, похотливый кролик! Опять! Я ведь предупреждал! Предупреждал?! А ты?! Какое радио?! Я что, батона-мать, не отличу... Ну да. Теперь, пожалуй, слышу. Поёт. Шевчук. Орёл. Согласен. Зубр. Чертяка. Бивень. Хорошо. Ну всё. Целую, мусик. Да. Туда, туда и вот туда. Да. Нет. Всё-всё, кисуля. Непременно. Жди.
«Вот реактивная натура, – подумал я. – С места в карьер – нулевая раскачка». Похоже, в душе гобеленщика жизнь оставила раны, которые ныли в любую погоду. Мне не хотелось бы иметь такие.
Я вновь задумался, как быть. То есть как лучше вывернуть на нужную мне тему. В конце концов, людям необходимо общение. У каждого на душе есть что-то такое, что он хотел бы высказать – людям нужно кому-то
