Измотанная хозяйка сдалась и даже взмолилась: 'Но вы бы сказали мне сразу – я бы в сарайчик вас поселила бесплатно, а вы же лучшую комнату занимали'. Вольф строго глянул на нее и изложил другую длинную сцепку причин, по которой он не мог сказать сразу, что денег нет. Сломленная хозяйка сдалась, и мы уехали. Перед этим, правда,
Вольф объявил мне, что он должен зайти в бар и объяснить Алику некоторые сложные вещи, без которых тот может неправильно его понять. А как он, собственно, мог понять его правильно, если Вольф уезжал с огромным долгом? Проще бы смыться, но не таков был Вольф – он долго говорил с Аликом и, кажется, доказал все, что хотел, и тогда только уехал. Но вокзале Вольф исподлобья, внимательно и дружелюбно осматривал пассажиров – с кем бы провести очередной раунд переговоров, доказать недоказуемое, сделать очередное свое сочинение реальностью. Как говорил его друг и собутыльник, остряк Эдик
Копелян: по-настоящему в нашей стране мы зависим только от политики, от погоды и Вольфа.
Писатель – хозяин жизни. Тот не писатель, кто не выстроит вокруг себя все по-своему, – вот чему я научился у Вольфа. Другое дело – надо строить свой мир, а не работать в чужом. Поэтому постепенно я начал с благодарностью от него отдаляться.
Помню какую-то великолепную летнюю пьянку: катера, набережные, рестораны-дебаркадеры и всюду – внимательный, кропотливый, вдумчивый
Вольф – все выстраивается по его занудным требованиям. Я сбегаю в
Комарово, падаю в койку и на рассвете (впрочем, было светло всю ночь) просыпаюсь от свирепого свиста. Из мокрых сверкающих кустов появляется Вольф. Через минуту он сидит у меня и скрупулезно объясняет мне, что мы должны с ним сделать в первую очередь. Тогда хватало сил и времени на все, и главное – на любовь друг к другу, поэтому то светлое утро светлой ночи запомнилось мне одним из самых беспечных, счастливых. Вольф был автором строк, которые приятно было повторять: 'Моя жена печет блины различной формы и длины', 'Вот аппарат, вот пленка, пойду сниму цыпленка'. Его всегда сопровождали красивые женщины, с которыми он был весьма строг. Помню, при мне он написал из Пицунды письмо своей Нине, в котором просил ее захватить с собой сто тридцать два предмета, включая велосипед. Потом, помню, они сидели всю ночь, сверяя привезенное со списком, и Вольф иногда укоризненно восклицал: 'Нина! Как ты могла!'
Главная его беда – и главное счастье, что он никогда не выходил за границы своего мира. Поэтому и получал только то, что в нем было: друзья доставали ему японскую леску, красавицы штопали рыбацкую куртку. Любившие его люди печатали его прелестные стихи и рассказы крошечными тиражами внутри уютной, но замкнутой Вселенной Вольфа.
Туда, где идут настоящие литературные бои, раздаются высшие рейтинги и властвуют 'большие и нужные люди', Вольф не заходил никогда, понимая гибельность этой экспедиции – там вся его 'добыча', помещающаяся в маленький штопаный рюкзак, ничего не весила. Лучше жить с достоинством и негой в своем мире – и Сергей был, пожалуй, единственным, кто прожил так до конца.
Он как бы и делал карьеру, дружил со многими знаменитостями -
Ахмадулиной, Нагибиным, Евтушенко, и те любили его, но, увидя в дверях его мятую бородку и щербатую прокуренную улыбку, восклицали с облегчением: 'А! Это же Вольф!', и возвращались к своим серьезным делам, к которым никогда даже и не думали подключать Вольфа. Скажем, его очень любил Битов, восхищался им (это они, два красавца, сидящие рядышком, когда-то так восхитили меня). Но Битов всегда спускался к
Вольфу после своих победных боев, отдыхал и наслаждался с ним, размягчал душу – но никогда не брал его с собой наверх, туда, где властные люди делят власть. Что Вольфу-то делать там? Там, где большие деньги лежат, – он леску попросит, да еще замучает всех уточнениями, какую именно. Смеяться будут – доверчивому появлению ягненка среди волков. Все уходили от Вольфа со счастливой улыбкой, но никогда не брали его с собой. 'Чудаковатый деревенский родственник', который может только испортить серьезный разговор, – но как приятно вспомнить его в минуту покоя, когда отмякает душа!
Он рассказывал, что в молодости дружил с Олешей. Ночевал в Москве в парке у озера, на рассвете бодро вставал, купался, чистил зубы и ехал с рукописями своих рассказов к Олеше. Ничему я, наверное, так не завидую, как этому утру! Рассвет, озеро, Олеша. Все самое лучшее, что только может быть!
И как точно он выбрал Олешу, замкнутого тоже в своей скорлупе, выстроившего свой домик в сторонке. Представляю, сколько упоительных бесед они провели, не имеющих ни малейшего отношения к делу, а тем более к карьере! Пошел бы он, скажем, к Катаеву и 'глянулся бы ему'
(выражение из катаевского 'Сына полка'), тот сделал бы из него москвича, профессионала, лауреата. Но – упаси бог! Тогда бы у нас не было Вольфа, Вольфяры, как все любовно называли его. Единственного
'независимого кандидата' – единственного, кто остался действительно независимым, но так и не прошел в высшие 'органы управления' литературой, где что-то дают, – и в этом его и наше счастье.
Он был 'ловец счастливых моментов', и этому я научился у него.
'Приезжаю в Калининград, селят в какой-то многоместный номер. В темноте раздеваюсь, ложусь. Просыпаюсь, в моей тельняшке, гляжу: девять мужиков лежат, курят – и все как один в тельняшках!' Его мир
– прелестный, счастливый и легкий, и никто, кроме Вольфа, не смог сохранить его ясным и незамутненным. Независимость, достоинство, прелесть писательской жизни – все это я нашел у Вольфа. Его мир провожал его и на тот свет: только старые друзья и прелестные женщины. Никакой фальши, никаких 'официальных представителей' с жестяными венками, никакого пафоса и надрыва (усмешка Сереги с фотографии исключала все это). Это был один из самых прелестных и светлых людей, его мир был уютен и легок, особенно на фоне других людей и других жизней. Целый угол, им занимаемый, стал пуст. Но как оживляются все, говорят наперебой, вспоминая Вольфа!
БИТОВ
Сначала я блуждал, не находя себе места. Ведущий литературного кружка при газете 'Смена' Герман Гоппе, выслушав мои стихи (прозу я читать не решился), произнес со смаком: 'Вот говорят про молодежь: уж лучше пусть пишут, чем пить. А тебе я скажу так: лучше пей!' И с такой путевкой я вышел в жизнь! Но был не полностью согласен с ней, хотя пить не отказывался. Но потом я увидел Битова и понял сразу: серьезно там, где он. И вскоре я был в литобъединении при издательстве 'Советский писатель', в том самом Доме книги, бывшем
Доме Зингера, где до нас бегали по лестницам Заболоцкий и Хармс, шествовали Алексей Толстой и Самуил Маршак, а совсем передо мной отучились и вышли в люди Конецкий, Голявкин, Курочкин, Горышин и другие титаны. Иногда они сюда приходили – свободно с ними беседовал только Битов, который был нашим старостой, был силен характером, и его тяжелого взгляда боялись многие, и как ни странно, даже советские редакторы. За их спиной, казалось бы, стоял весь советский строй, но в Битове они чуяли силу, которой уступали. Поймал и я его тяжелый взгляд, почуял силу, которая с годами (а порой уже и тогда) переходила в свирепость, – но втайне решил не уступать. Что я – редактор, что ли, чтобы ему уступать? Мне и уступать-то нечего – и так я на краешке стою! Я лучше посмотрю, чем он так силен, – может, мне пригодится? Он, конечно, почувствовал какой-то непорядок в тихом новичке, отвел взгляд, но ненадолго – взгляды наши скрещивались за сорок лет с той эпохи еще не раз. Помню, как мы выходили после очередного занятия по темному коридору. К концу наших бдений Дом книги уже был закрыт, и мы выходили по каким-то черным лестницам и коридорам. Впереди уверенно и даже тяжело шел Битов вместе с нашим тогдашним учителем Михаилом Леонидовичем Слонимским – из
'Серапионовых братьев', знаменитого, слегка безумного литературного кружка. Из них больше всего прославились Зощенко, жертва советского строя, и Константин Федин, плодовитый советский писатель, впрочем, совсем неплохой. Был фильм по его роману, вполне увлекательный.
Слонимский свою славу до нас не донес – но сама личность его была коллоссально важна для нас. Он был явно 'другой старик'. Таких стариков мне прежде не попадалось – за ним стояла какая-то незнакомая нам прежде жизнь, настоящая жизнь нашей литературы, совсем непохожая на тексты учебников. Явная
