Нейтральной и Пролетарской все очень устали. Было решено дать людям часов десять отдыха. Негостеприимные нейтралы выделили для гостей несколько нор и разваленных дотов. Бойцы, выпив по грамм сто спирта, оставшегося в флягах, тут же завалились спать. Дехтер, Рахманов, Светлана и Комиссар пошли на традиционную встречу с местным вождём — Атаманом.
Не смотря на то, что Атаман хмурился, было видно, что он доволен выторгованной трёхкратной мзде за проезд. Он без особого интереса выслушал рассказ о передатчике и обстоятельствах прилёта москвичей. На вопрос Рахманова равнодушно ответил, что на Нейтральной никогда не было передатчика. Вяло поинтересовался, когда и куда они собираются направляться дальше.
Светлана, по привычке, начала воодушевлённо рассказывать о том, что приезд москвичей и поиск передатчика — это не рядовое событие. Что это позволит объединиться членам Конвенции весь Муос, объединиться с Московским метро и победить врагов. Атаман скептически ответил что-то вроде «поживём- увидим». После чего перебил Светлану, неожиданно спросив:
— Вы кудой в Центр-то идти собираетесь?
— Как кудой? Как обычно, через Большой Проход.
— Не советую...
— Это почему ж?
— Что-то нехорошее творится там... Думаем сюда Шатун приполз...
— Как Шатун? Они ж по поверхности ползают только...
— По чём выводы такие делаешь? А сколько их живых осталось — с Шатуном-то повстречавшихся, чтобы нам про них рассказать?
— И давно это?
— Уже месяца три, как плохо там.
— Да что ты выдумаешь? Мы ж полтора месяца тому проходили — всё нормально было?
— Ну тогда это только начиналось... Мы даже внимания не обратили сначала, думали так, сама по себе крыша у людей едет, от житухи нашей невесёлой. И вот месяца два назад трое пошли на Октябрьскую. Большим Проходом — как раз перед Вами пошли. Должны были на следующий день вернуться. Не вернулись. Через пару дней к нам обоз с Октябрьской пришёл. Спрашиваем у них: не приходили ли наши. Говорят — нет, не приходили. И трупов и одежды их тоже в Проходе никто не видел. Как сквозь землю провалились. Мы уже их между собой и схоронили. Через месяц вдруг приходят те трое — обросшие, одичавшие, какую-то чушь несут. И самое странное: они уверены, что двадцать минут в туннеле провели...
Потом целый обоз с Центра к нам шёл. Вышло пятнадцать человек с одной дрезиной — пришло семеро. Мы сначала внимания не обратили, вернее, удивились сначала — почему так мало с обозом идут, еле педали крутят. Центровики вроде ведут себя как обычно, что-то рассказывают, торгуются, смеются. Но как только начинаем их спрашивать, чего их так мало с обозом отправили, нервничать, трястись начинают, кричать: «Мы семеро выходили — семеро выходили!». Ну мы их не трогаем, обменялись с ними товарами, они ушли, значит... А через неделю к нам отряд военный из Центра нагрянул со следователем ихним. Говорят, что их пятнадцать отправлялось и даже с Октябрьской пятнадцать в Большой проход вошло, а семеро пришли только. Что с остальными восьмью стало — Бог один знает.
— Было ещё пару всяких нехороших ситуаций. А последние две недели вообще с Октябрьской через Большой Проход не одного обоза не было. И наши боятся идти тудой. Короче я советую через фойе идти — там ползуны, но их хоть убить можно...
Митяй прервал Голову:
— Нет, через фойе мы не пойдём. Там дрезины тяжело протащить. Хватит, что ты одну дрезину выдурил, хотя б те две дотащить до Центра...
— Дело ваше, я предупредил...
Радиста охватило отчаяние. Он растерянно зашёл в самый далёкий конец Нейтральной, вошёл в одну из вырытых нор. Он обратил внимание, что в этой части доты нейтралов наиболее разрушены и охрана возле ворот туннеля была усиленной. Он прошёл мимо охраны; они посмотрели на него с удивлением, узнали в нём пришлого, но препятствовать ему не стали. Им было всё равно, что с ним случится. Радисту было тоже наплевать. Здесь была вырыта нора метров полутора в диаметре. Радист шагнул во мрак, прошёл, согнувшись, метров десять и сел на сырой грунт норы, вытянув ноги. Видно где-то рядом ползали слизни, которых выращивали нейтралы. Ему было наплевать.
В Московском метро, после гибели матери, он всегда чувствовал себя одиноким. Его не любили и игнорировали. Он к этому привык. Он всегда пребывал в несколько туповатом состоянии, когда день был похож на день, когда у него ничего не случалось: ни хорошего ни плохого. Он рассчитывал, что миссия по налаживанию контактов с минским метро принесёт ему чувство самоуважение, внесёт некий экстрим в его жизнь. На самом деле всё оказалось ещё хуже: от увиденных ужасов этой агонизирующей части человечества, на душе становилось тошно. В голове проносились лица и картинки: несчастная Катя с Тракторного, девушка, которая не хотела уходить в Верхний лагерь, Первомайцы, змеи, дети из лазарета. Себя он чувствовал ещё более ничтожным, особенно после трусости в битве со змеями и диггерами. В Муосе он то же никому не нужен: даже Светлане, которая уже нашла себе новую игрушку — сиротку Майку. Мысли о самоубийстве у него не возникало, но он уже жалел, что его не проглотили змеи или не раздолбал голову диггер во время боя. Погрузиться в вечный мрак для него было бы таким избавлением. Он почти надеялся, что сейчас из глубины норы к нему кинутся диггеры либо змеи и утащат его...
— Игорь? Ты здесь?
Это был голос Светланы. Зачем она пришла?
— Уходи...
— Без тебя не уйду. Ты, дурачок, знаешь, что в норы по одному никто не ходит. Это смертельно опасно.
— Мне плевать.
— А мне нет.
— Ты с Майкой?
— Нет, что ты. Я её с Купчихой оставила. А ты что, меня к ребёнку приревновал?
— С чего бы?
— Игорь. У меня нет и не будет детей. Я эту девочку хочу оставить себе. Мне кажется, она меня уже считает своей мамой, и я люблю этого ребёнка. Ты же знаешь, мне мало осталось до перехода в Верхний лагерь.
— Светлана, оставь меня.
— И не надейся... Я иду к тебе.
Светлана шла на ощупь. Её выставленные вперёд руки наткнулись на голову Радиста. Нежные ладони взъерошили его волосы, скользнули по вискам и остановились на щеках.
— Ты плачешь?
Радист и сам не заметил, что по щекам у него текут слёзы. Опять он облажался. Какой же он сопляк! Она должна его презирать. Но Светлана, неожиданно села ему на колени и стала целовать его щёки, шепча:
— Господи, какой же ты необыкновенный! Мне казалось, что в этом мире мужики разучились плакать! Каждый думает о том, как ему выжить, и перестал сострадать другим! А ты... Мне тебя послал Бог. Думаешь, я не знаю, почему ты плачешь?.. Игорь, Радист ты мой милый, как же я тебя люблю...
В этом чудовищном мире, в этом мёртвом городе и умирающем метро, в этой кишащей слизнями норе, эта женщина из чужого мира, своими словами, руками и телом возвращала Радиста к жизни...
Радист неожиданно решил для себя, что он в этом мире уже не один. Он не был сентиментален. Слово «любовь» он слышал лишь от старшеклассниц в приюте, зачитывавшихся романами из принесённых с поверхности разрушенных библиотек и книжных магазинов. Он не понимал этого тогда и не мог дать определение этому сейчас. Просто для себя он решил, что его жизнь разделилась на две половины: «до» и «после» встречи с этой девушкой. И что третей половины быть не может. Он уже не представлял себе жизнь без неё. Он не мог воспрепятствовать неизбежному уходу Светланы в Верхний лагерь. Ведь он не был командиром, не был хорошим бойцом, и отнюдь не чувствовал себя «необыкновенным». Просто он мог
