них втридорога. – В этом он, пожалуй, сильно преувеличил, потому что с началом войны вышел особый королевский Указ, в котором были записаны “рекомендованные” цены на основные товары. – Хорошо же! – словно опомнился Лаврин и посветлел бельковым лицом, как будто получил от мамы-нерпы сочную рыбку. – С этого дня можете считать себя военным человечком, сударь. Смотрите вокруг внимательно, прислушивайтесь к разговорчикам и думайте. Враги Селавика повсюду. Он может и не знать, что враг, а на самом деле… Понимаете меня?
– Нет, – нахмурился Максим. – Вы хотите, чтобы я стал вашим тайным сотрудником? Скажите прямо, господин Лаврин.
– Зачем же так? – поморщился чиновник. – Экий вы, право, прямой… Для лазутчика это плохое качество. Скрывайтесь, глядите зорко, лгите при необходимости. А иначе какая нам от вас польза? – В голосе Урвана прорезались металлические оттенки, он выпрямился на стуле, и студент едва не расхохотался, такой комичной показалась ему поза чиновника. – Вот, послушайте, – тот ловко вынул из кучи бумажек “Навийские Ведомости”, почти не пожелтевшую газету, и пробежал по колонкам первой страницы быстрыми глазами, – какие ужасные вещицы пишут наши газетчики. Статейка называется “Беспорядки в Народном Собрании”. Причем эта газетка считается едва ли не государственной, потому что в ней публикуют все королевские Указы и пояснения к Уложениям… “Слово взял иллюминат Сакердонов, который в резких выражениях обвинил кабинет министров в развале народной промышленности. “Когда все дееспособное население призывается на войну с Дольменом, – закричал он, – о каком промышленном производстве может идти речь? Сельское хозяйство в загоне! Хуторское хозяйство разрушает общину, крестьяне расслаиваются на зажиточных и бедняков, и среди последних зреет недовольство земельной реформой. Вернуть землю государству! Я уж не говорю о просвещении, которое жестоко пострадало от поголовного призыва, подкосившего ряды студенчества…” Сакердонова прервал депутат от фругиферов Фокин такими словами: “Уж лучше пусть нас завоюют дольменцы, чем мы вымрем от голода! Долой продажное правительство Викентия! Да здравствует Дольмен!” Председательствующий от розиев…” Да, Фокин завернул, такого я еще не читал… И не пристрелишь его как шпиона, потому как народом выбран для заседаний и составления полезных Уложений. Вот и распускают такие избранники языки, что управы на них нет… – Он вновь поглядел на газету, но зачитывать больше ничего не стал. – И так далее. Каждый кричит то, что считает нужным, и даже не прислушивается к лидерам собственной партии. То им отдай землю Королю, а то долой его… – Урван замолк, отодвинул газету и взглянул на посетителя. – Неплохая форма репортажика, сударь мой?
– Мне что же, доносы строчить? – зло усмехнувшись, спросил Максим.
– Докладики, донесеньица… Какая разница? Отчетность, батенька, она и на фронтике отчетность. А особенно в вашем незавидном, скажу честно, положеньице. Вы ведь чудом, можно сказать, живы-то остались. Да и то пока я не решил вас расстрелять.
Максим и сам не понял, в какой именно момент все угрозы чиновника стали представляться ему какими- то ненастоящими, кукольными, что ли. Как будто за столом сидел не человек, наделенный реальной властью отдать приказ гвардейцу, а персонаж комедии. И будто стоит этому персонажу крикнуть: “Убейте Рустикова!”, как на сцену выскочит возмущенный режиссер и остановит действие, а Лаврину сделает выговор за отклонение от пьесы.
Но остатки здравого смысла не позволили Максиму рассмеяться Урвану в лицо, потому что он знал – никакая это не пьеса, и гвардеец у двери совсем не кукольный.
– Каждый месяцок, дружок ты мой ситный, – наклонясь едва не к самому лицу студента, с присвистом сказал Лаврин. – А если врага выявишь, то немедля… И попробуй только от графика отклониться, живо пристрелим, никакой Указ тебе не поможет. Все понял, студентик?
“Погоди же, – вскипел Максим. – Ты у меня получишь донесеньица, крыса канцелярская. Я тебе так донесу, что свет не мил будет”.
– И как я буду передавать эти поганые докладики?
– А в субботу вечером, – криво усмехнулся Урван. – К Вассе Мануиловой захаживаете, верно? Вот там и передавайте мне сведения. Чтобы никто не заметил, конечно.
– Выходит, вы знатный человек, сударь? Что же вы тут штаны протираете? Барон, граф? А может, князь? – Максим был так зол, что почти потерял контроль над своими словами. – Или вы туда сами лазутчиком затесались? Может, вы бывший студент Мануилова?
Лаврин, против ожидания, как-то обмяк, будто из него выдернули хребет, и стал перебирать на столе бумажки, глядя сквозь них. При этом он принялся насвистывать какую-то бодрую песенку, но заглушить треск пишущей машинки, конечно, не смог.
– Вы еще здесь? – Чиновник поднял на посетителя пустые белесые глазки. – Не отвлекайте меня от работы, сударь. Извольте покинуть учреждение.
Провожаемый хмурым, недоверчивым взглядом солдата, студент на деревянных ногах вышел из кабинета и спустился на первый этаж. Коридоры гудели от многочисленных голосов: мамаши с грудными детьми толпами расхаживали по кабинетам, выправляя метрики. “Как он узнал о Мануиловых?” – подумал Максим, выйдя из ведомства и вдохнув наконец чистого осеннего воздуха. За спиной как будто осталось что-то чуждое, затхлое, пропахшее пылью и кровью, но невидимое щупальце его тянулось за студентам по шумной и светлой улице, никак не желая отпускать.
С утра, как обычно, у Максима начались лекции и практические занятия. За два месяца до окончания курсов основное внимание в расписании уделялось, конечно, “профильным предметам” – черчению, геометрии, физике, “простой” и небесной механике, теории кораблевождения и собственно корабельной архитектуре. Если на первых предметах студентов присутствовало довольно много, то последними двумя занималось всего пять человек.
– Я наверняка поеду в Питебор, в Адмиралтейство, – нередко говаривал старшекурсник Памфил. Он считался самым успевающим корабельным архитектором на Морском факультете. – Мне Онисимов сказал. А вас отправят в Петрополис, Кукшир или Ориен.
Никто с ним не спорил, и тем более Максим с Пименом, которых пристегнули к этому курсу буквально в самом конце. Они пропустили большинство “необязательных” дисциплин вроде истории Королевского двора, иностранных языков, географии, рисования, каллиграфии, философии Смерти…
Профессор Онисимов, как уверял с придыханием Памфил, являл собой живую легенду, хоть и был старше своих студентов всего на пять лет. Окончив с отличием Университет, он получил направление в Питеборское Адмиралтейство, где и спроектировал 12-пушечный корвет “Бодрый”. Судно оказалось таким удачливым, что потопило нескольких каперов, и Онисимова произвели в майоры Корпуса корабельных инженеров. Упорно трудясь на благо Короля и страны, он добился постройки пилорамы и пристани с подъемным мостом. А когда он возглавил Адмиралтейство и стал полковником, то отремонтировал многие производственные помещения, поставил в цеха новые станки и механизмы. За два года по его чертежам построили бриг и колесный пароход, но вершиной полковника стал, несомненно, броненосец.
Наверное, такая бурная деятельность подорвала его здоровье, поэтому Онисимов запросился на академическую работу в столицу. Здесь он целиком отдался преподаванию и научной работе, на почве которой и повредился слегка рассудком. Недосыпая ночей, он создал капитальные труды “Морская архитектура” и “Новейшая теория кораблестроения”.
– Практика, осмысленная наукой, суть техника, – торжественно вещал он на лекциях. – Практика же без науки – ремесло.
“Коэффициент общей полноты – это отношение объемного водоизмещения…” – заучивал Максим определения, просиживая вечера в скриптории. Или читал в “Теории”: “С появлением паровых машин и гребных винтов у кораблестроителей возникли серьезные затруднения с расчетом мощности главных механизмов, необходимой для преодоления сопротивления воды движению корабля с заданной скоростью…” Максим удивлялся сам себе, раньше ему казалось, что ничем подобным он заниматься не сможет. А тут даже за изучение старой подшивки дольменского морского журнала принялся, чем глубоко поразил Онисимова. Профессор поставил студента в пример, пожурив остальных своих учеников за небрежение к языкам.
– Не очень-то зазнавайся, – сказал Памфил после лекции, кривя губы. – Придумал у кого корабельному делу учиться. Дольменцы!… – И ушел.
Другой старшекурсник, напротив, одобрительно хлопнул Максима по плечу и поделился знанием:
– Классно ты Памфила уел. Но все же ты этими материями особо не увлекайся, брат. На экзамене не
