Модест Капитонов, никогда не слыхал ни о Храме Смерти, ни о Королях, да и о людях-то имел самое отдаленное представление. Солнце у него как будто приобрело неодушевленный характер и висело в необозримой пустоте, приклеенное к покрывалу Тьмы. Но в основном, конечно, Модест толковал о движении ветров и вод, разрушении почвы и подвижках берегов. “Расселение человека по земле происходило тысячи лет. Может быть, даже десять тысяч, потому что найденные под Сарнией во время строительства железной дороги наконечники и ножи так проржавели, что едва не рассыпаются в руках. Интересующихся разрушением железно-медных изделий я отсылаю к трудам специалистов, в приложениях же вы сможете найти тщательные измерения древних изделий и самостоятельно вычислить их примерный возраст”. Почти ничего из того разнообразия любопытных “фактов” и домыслов, что переполняли трактат Капитонова, не рассказывали на уроках в школах и на лекциях в Университете. Предмета “естественная история” – такой подзаголовок носила книга – в учебных программах не существовало. А издан был “Изменчивый мир” целых сто семьдесят лет назад… Целая вечность прошла, но бумага и буквы каким-то чудом выдержали давление времени.
Прокл, как обычно, впустил Максима в дом Мануиловых, и в холле первого этажа, между гардеробом и лестницей, его поджидал Урван. Сверху доносились бодрые звуки клавесина.
Лаврин не спешил туда: как видно, он решил дождаться “своего” соглядатая и мял пальцами незажженную папиросу, нервно щурясь. Студент молча подал ему свой “докладик” и сразу же развернул бумагу из Военного ведомства, освобождающую его от власти благочинного. Тот, впрочем, лишь мельком глянул на нее и прошипел:
– Рано радуетес-сь, с-сударь. Я уже подготовил рапорт об отправке вас на фронт. Полагаю, руководство примет именно такое решеньице.
– Да? – осклабился Максим, презрительно вглядываясь в подвижную физиономию Лаврина. – За целый кабинет министров думаете? Небось и подметный Указик уже подготовили? Крыса канцелярская. А вот как я рапорт на тебя напишу, сударик? Да самому Королю его и снесу? – Он удивился, что за странные и диковатые слова приходят ему на язык, однако виду не подал, продолжая усмехаться. Пусть поломает голову, авось примет Максима за сумасшедшего и уберется с дороги.
Но нелепые слова студента возымели ужасающее действие: Урван посерел, его бельковые усики обвисли, словно политые водой, и тело заметно скукожилось. В выпученных глазках промелькнул страх.
– Вы не посмеете… – сдавленно проговорил он. – Я спас вам жизнь…
– Проваливай отсюда, Лаврин, – отчетливо сказал Максим и наклонился к Урвану. – Я еще в октябре заметил, как ты на Варвару косишься. Хочешь в жены ее взять, пока свеженькая да без детей? Да ей при дворе королевском место, среди парка и беседок разных, понял?
– Отчего же не понять… – комкая папиросу в бумажно-табачную труху, сказал Урван. – Простите, с- сударь, мне действительно пора.
Он нервно выбросил мусор в плевательницу и поспешил к Проклу, который в этот момент как раз вышел из каморки на звонок. В гости к Мануиловым прибыл еще один субботний посетитель, но Максим не стал ждать его и двинулся вверх по лестнице. Ему показалось, что в пролете между ступенями мелькнуло темно- синее пятно и шаркнули подошвы. Неужели кто-то подслушивал его разговор с чиновником?
В гостиной оказалось на удивление людно, однако все хранили полное молчание. Горящие рожки создавали очень теплую атмосферу. Максим узнал едва ли человек семь-восемь, остальных он видел у Вассы не больше одного раза. Сама госпожа Мануилова была одета только в белый цвет и лично приветствовала гостей.
– Киприан погиб, – с улыбкой сказала она новому гостю. – Позавчера мне принесли это светлое известие. Прошу вас, пройдите к столу и отведайте угощения во славу освобождения моего мужа.
– Примите мое восхищение, – пробормотал Максим и поцеловал хозяйку в подставленную щеку. Баронесса с интересом окинула фигуру нового гостя взглядом, словно приценяясь к его наряду или к нему самому. Она была еще вполне приятной молодой женщиной, способной подарить мужчине не одного ребенка, и неудивительно, что ей не хотелось засиживаться во вдовах. Странно скорее, что она не привела в дом мужа на время отсутствия Киприана. “Акакий?” – подумал студент и отыскал глазами сокурсника. На том красовался светло-синий сюртук и такие же штаны.
Студент механически взял с подноса пирожок с брусникой и обвел взглядом собравшихся. Все они хранили на лицах просветленное и задумчивое выражение, не забывая при этом двигать челюстями – кто кусал, как Максим, пирожок, кто посасывал кусочек шоколада или другую сладость. На тарелках и в самом деле было разложено много всяких яств. Варвара обнаружилась за клавесином – именно она извлекала из инструмента радостные звуки мелодии. На ней были кремовый шелковый свитер с высокими воротом и узкая темно-коричневая юбка, а на тонкой шее клубилась невесомая газовая косынка. Из-под юбки торчали белые лодыжки с туфлями-шпильками.
Выглядела девушка довольно сумрачно, и Максим скоро догадался, почему: ей дико хотелось отведать всех сластей, но пока никак не получалось. Варя лишь томно косилась на стол, за которым сидело трое детей Вассы – два мальчика и девочка. Они то и дело хватали что-нибудь и отправляли это в рот, пихаясь локтями и шушукаясь.
– Большая честь выпала моему мужу, – сказала в этот момент Васса, и сестра ее прекратила давить на клавиши. Акакий тотчас метнулся к ней с тарелкой, полной разных вкусностей. – Я хочу немного почитать вам, дорогие гости, его последнее письмо, в котором он прощается со мной и детьми.
– Читайте же! – вскричали самые нетерпеливые. – Будьте так любезны!
Хозяйка извлекла из складки платья письмо и развернула его.
– “Здравствуй недолго, матушка моя Васса и дети твои, – начала она. – Пишу вам от пристани сорельской, где в трактире мы напоследок остановились, припасы из подвала выгружаючи. Некогда мне, родные, разные приключения расписывать, потому как ранен я в руку и кровушка моя льется на стол, за которым и сижу я, письмо сочиняя. Едва Трифона умолил в таверну свести меня, сказал ему: “Неуж ругал я тебя или обижал как? Почто не желаешь ты мне последние минутки пожить, письмо жене учинить, дабы узнали они о словах да делах моих?” Уступил он, а то все порывался живот мне проткнуть, когда снаряд во двор кабацкий попал да осколок в плечо мне впился. Бежали мы, матушка моя, бежали с позиций наших, потому как артиллерия дольменская вовсю стала снарядами нас закидывать. Как среди ночи взялись, так и не отстали, пока склад наш мануфактурный не порушили. Защитники сорельские на стенах, почитай, все пали, и токмо неведение врагов о том нас от штурма до поры уберегало. “Ваше благородие! – поутру закричал мне Трифон. – Пора на корабль”. По счастию, стояло наше военное судно в порту, не успело накануне отплыть, потому как увидал капитан, что дело гиблое, и не стал даже товары свои выгружать. Прилив уж должен был вскоре начаться, и пора было спешить нам. Охранять тут и выдавать стало нечего, ибо налетели жители окрестные, кто не сбег еще, да порасхватали припасы складские, какие к употреблению годны. Да и прочие, дрянные вовсе и те вымели. Закричал было Трифон на них, да сказал я ему, едва из пристроя выскочив: “Пускай берут, братец мой, все одно добру погибать!” – “Благо бы добро, – сказал мне один плюгавый мужичок, табак нюхая. – А то плесень одна, а не курево”. Однакож взвалил на горб мешок и потрусил далече. Ох, рука болит моя, немеет, писать уж мне трудно, жена моя, а потому покороче расскажу. Как бежали мы чрез город весь, да как оставшиеся в домах жители, завидя нас с Трифоном на телеге улепетывающими, с воплями скарб свой сбирали да из окон кидали, неинтересно сие. И без того мало цельных зданий в Сореле было, а уж после этакого ночного обстрела и вообще чуть осталось. В порту же что творилось, и словами не рассказать. Многие безлодочные на шхуну вскарабкаться пытались, детишек своих закидывали, да токмо толку мало – сбрасывали их в море, многих стреляли да резали, потому как удержу им не было. Аж вода у корабля от крови покраснела. Одного кабатчика портового взять и решил капитан, не считая живых еще гвардейцев да нас с Трифоном, потому как пиво у него в бочонках было. Покидали на пристань сукно мундирное да муку плесневелую, чтобы в трюмах место освободить, и я в сем поучаствовал. И как назло, матушка моя, ударили тут пушки наново, словно углядели дольменцы, как народ в порту суетится. Едва корабль наш не потопили, а уж лодок в щепу разнесло да перевернуло десятками. Когда бочку выкатывал я, тут и взорвалась поблизости болванка мортирная! Почувствовал я боль в плече резкую, и горячо стало в руке, словно в кипяток ее окунул. Тут и тело все слабостью мне охватило – гляжу, а в мундире моем дырка, да кровь из нее сочится. Присел я на бочку, и рукою рану обхватил, да где там! Разве ж кровушку остановить, когда льется она! Ох, понял я тут, что погибель моя пришла, и такая вдруг
