Няня поспешно сказала маленькому:
— Пускай… подумаешь! Он уже плохой был, этот грузовик, старый совсем, а у тебя новый есть, и еще заводной папа тебе купит. Посадишь в него солдатиков — ка-ак помчит твой автомобиль!
Малыш страдальчески сдвинул светлые брови, решая, горевать ли. Потом глотнул, встал, крикнул Шустикову вслед:
— У него все равно колеса не крутились!
Шустиков буквально ворвался к Костяшкину. Он редко заходил к нему раньше, потому что Костяшкин каждый день сам являлся к Алексею и они вместе проводили время во дворе. Но всю последнюю неделю Костяшкин почему-то носа не казал. Это озадачивало Шустикова, он подозревал, что тут что-то нечисто, так как Костяшкин избегал его и в школе, однако спрашивать, в чем дело, из самолюбия не желал. Много чести для Васьки Костяшкина!..
Но, после того как Валерий на глазах всей компании бросил его в снег, Шустиков побежал к Костяшкину. Не затем, чтоб узнать наконец, почему Васька отбился от компании, а затем, чтобы выместить на нем злость, «психануть» всласть… Что Костяшкин снесет, стерпит, в этом он не сомневался. Васька был тряпкой.
— Ты где пропадаешь? — с порога накинулся Шустиков на приятеля. — Когда надо — тебя нет! — Он громко выругался, не заботясь о том, что его могут услышать Васькины соседи. Он был действительно вне себя.
Костяшкин знал, что Алексей не бранится, когда поблизости незнакомые люди, он дает себе волю лишь в тесном кругу «своих» ребят.
— Чего к нам ходить перестал, а? — наседал Шустиков. Алексея возмущало, что Костяшкин, обладавший немалой физической силой и только за то пользовавшийся его уважением, не оказался рядом с ним как раз тогда, когда мог пригодиться.
— Я, Леша, потому не хожу… — начал Костяшкин и забегал глазами по комнате, точно ища лазейку. — Вообще я решил кончать бузу! — закончил он. Бухнулся на диван и небрежно засвистел.
Шустиков сел рядом.
— Ты про что? — спросил он.
— Про то. Я в комсомол, может, вступать буду, — сообщил Костяшкин с улыбкой, чтобы, в случае если Алексей впадет в ярость, можно было обратить все в шутку.
Шустиков отозвался презрительно:
— Примут тебя, как же!
— А чего ж! Заслужу — примут.
— Чем же ты заслужишь? — Шустиков насмехался.
— Заслужу, Не бойся.
— Потому ты, значит, и решил бузу кончать?
— Правильно. — Это Костяшкин сказал облегченно и благодарно. Вот, мол, своим наводящим вопросом ты мне помог все объяснить без лишних слов.
— И когда ж, думаешь, тебя примут?
— Может, в мае, — неохотно ответил Костяшкин.
Он как будто жалел, что сказал когда; наверное, боялся сглазить.
Шустиков с сосредоточенной прищуркой смотрел на приятеля. Как так? У Васьки появились свои планы. И Васька без него их составляет, не открывает их ему. А он-то уверен был, что у Костяшкина не может быть в голове ничего, кроме того, что внушал ему он, Шустиков.
Алексей был удивлен, как человек, который обнаружил бы в ящике своего стола незнакомые вещи, неведомо кем и когда туда положенные. Ведь ключ от ящика был у него…
— Я тоже в комсомол вступать буду, — сказал неожиданно Шустиков.
— Ну и все! — Костяшкин просиял. — Значит, на пару! Я ж говорил: кончать бузу! А ты волком глядел!
— Я, между прочим, ничего кончать не собираюсь, ясно? — сказал Шустиков холодно. — А в комсомол меня, будь уверен, примут не когда-нибудь, как тебя. Очень скоро примут! Понятно?
Алексей с удовольствием взглянул на обалдело вытянувшуюся физиономию Костяшкина и шагнул к двери.
— Постой! — остановил его Костяшкин.
Он ничего не понимал. Он до сих пор считал, что можно выбрать что-нибудь одно. Можно бузить (это означало для Костяшкина бить баклуши, озорничать, совершать поступки, за которые приглашают в милицию) и можно взяться за ум (это означало готовить уроки, читать книжки, жить так, чтобы никто худого слова о тебе сказать не смел, и, наконец, вступить в комсомол).
Но вот Шустиков за ум не берется, а в комсомол подает. Нелепо.
Хотя Костяшкин не раз в своей жизни поступал скверно и глупо, ему всегда было противно притворство. Если его справедливо в чем-нибудь упрекали, он отмалчивался, отпирался односложно, но ничего не сочинял в свое оправдание. Точно так же он не таил от домашних, с кем водит компанию, хотя бы у его приятелей и была дурная слава. В своей неправоте Костяшкин был прям, а не изворотлив. Действий ловчилы он не понимал, если тот сам их ему не растолковывал.
— Врешь ты, — сказал он Шустикову, — что в комсомол подашь. Тебя, конечно, все равно не примут. Да тебе самому не нужно. На кой?
— Значит, нужно, — ответил Шустиков.
Костяшкин смотрел на приятеля, и впервые тот раздражал его так…
— Не может быть, чтоб тебя приняли, — сказал Костяшкин.
— Поглядим.
Костяшкин отвернулся. Шустикову не о чем больше было с ним говорить. Васька вышел из повиновения. Он держался настолько независимо, что и цыкать на него было бесполезно — Алексей чувствовал: не помогло бы. Нужно что-то изобрести…
— Ну ладно, — сказал Шустиков.
— Пока, — не оборачиваясь, ответил Костяшкин.
После стычки с Шустиковым у Валерия было победное настроение. Рассказал он о случившемся сначала одной Лене — чтоб знала, что он не только придумал, но предпринял кое-что для защиты своих пионеров. О поединке с Шустиковым он умолчал, не желая оттенять собственной доблести.
— Так они и капитулировали, даже отомстить не посулили? — переспросила Лена.
— Нет, — ответил он, дивясь, что Лене недостает именно конца истории, им обрубленного.
— М-да, — сказала Лена. Она не осуждала и не восторгалась, и Валерий, который ожидал, что она разделит его настроение, был обескуражен.
Встретив на перемене Леню Хмелика и Гену Конева, он рассказал всю историю им. О том, как бросил Шустикова в снег, он тоже упомянул, но без подробностей, чтоб не получилось хвастливо.
Мальчики пришли в восхищение. История распространилась со скоростью звука. Валерия обступили. Нарушилось нормальное движение по коридору. После замечания дежурного толкучка прекратилась, но пятиклассники следовали за Валерием цепочкой, выспрашивая подробности, которые тотчас передавались по цепочке же из уст в уста.
Они допытывались, с какой высоты летел Шустиков, получил ли он предварительно тумака, не схлопотал ли напоследок по шее. Они торжествовали, но им было мало того, что произошло.
На следующей перемене Валерий походя услышал всю историю в пересказе Гены Конева. Со слов Гены выходило, что он поднял Шустикова за штаны и за волосы, а на прощание «так звезданул по уху, что тот зарылся носом в снег».
— По уху я его не бил, — заметил Валерий, сдержанно отклоняя такое преувеличение своих заслуг. — И этого не говорил.
— Нет, говорили! — пылко возразил Хмелик. — Я сам слышал!
— И я тоже, — присоединился Конев. — Вы сами сказали.
— Я очень хорошо помню! — с горящими глазами твердил Хмелик.
