техникой и растениями в горшках. Стол был завален папками, карточками, книгами. Без сомнения, это был стол префекта Резерфорда. Место, выбранное для встречи, подтверждало мое предположение: она проходила в тайне.
На кардинале было повседневное одеяние высшего сановника Ватикана: черная сутана с окантованной красным накидкой и красными пуговицами, малиновый кушак и шелковая шапочка на голове, тоже красная. Даже в этой будничной одежде служитель церкви не смотрелся буднично, как архиепископ Катании. Сразу видно – церковная аристократия.
Через несколько секунд кардинал соблаговолил повернуться ко мне. Это был гигант – такого же роста, как я. Возраст его определить было невозможно – где-то между пятьюдесятью и семьюдесятью годами. Удлиненное властное лицо, багровое от морского ветра. Он был похож на ирландца – тяжелый подбородок, светлые глаза под опущенными веками, плечи столь широкие, что ему бы бочки поднимать на улицах Корка.
– Мне сказали, что вы учились в семинарии.
Я понял, чего он хочет. Я должен играть по правилам. Я приблизился к нему и встал на колено:
– Laudeatur Jesus Christus, ваше преосвященство…
Я поцеловал массивный кардинальский перстень. Священник перекрестил мне голову и спросил:
– Какая семинария?
– Французское отделение Папской семинарии, – ответил я, поднимаясь с колена.
– Почему вы не завершили свое образование?
Он говорил по-французски с легким фламандским акцентом. У него был низкий голос, говорил он медленно, но очень четко. Я ответил с почтением:
– Потому что я хотел работать на улице.
– Что вы имеете в виду?
– На улице, ночью. Там, где царят порок и насилие. Там, где молчание Господа наиболее ощутимо.
Кардинал стоял, повернувшись ко мне вполоборота. Солнце заливало ему плечи и воспламеняло ярко- красный затылок. Его бирюзовые глаза были хорошо видны даже против света.
– Боюсь, что молчание Господа ощутимее всего в душе человека. Мы должны действовать именно в этой сфере.
Я склонился в знак согласия. Но тем не менее возразил:
– Я хотел работать там, где это молчание порождает поступки. Я хотел действовать там, где молчание нашего Господа оставляет свободное место для зла.
Кардинал снова повернулся к окну. Его длинные пальцы стучали по подоконнику.
– Я справлялся о вас, Матье. Вы играете в смирение, но нацелились на высший поступок – жертву. Вы сами над собой производите насилие. Вы стали антиподом того, чем являетесь на самом деле. И от этого испытываете тайное удовлетворение. – Он разрезал световой луч своими длинными пальцами. – Эта роль мученика сама по себе есть грех гордыни!
Встреча приобретала оттенок судилища. Я не был расположен сдаваться:
– Я стараюсь выполнять работу полицейского как можно лучше, вот и все.
Кардинал сделал жест, который означал: «Оставим это». Он повернулся ко мне. На нем, как на всех сановниках Святого престола, был наперсный крест; он висел на цепи, но был закреплен на уровне одной из бархатных пуговиц, отчего на черной сутане образовались две округлые складки. Один этот крест чего стоил!
– В вашем письме вы говорите о досье…
Я протянул ему картонную папку. Он молча пролистал ее. Остановился на некоторых документах, рассмотрел фотографии. Лицо его оставалось столь же невыразительным. Одно лишь дело Симонис как будто заинтересовало его. Наконец, положив документы на стол, он произнес:
– Садитесь, пожалуйста.
Не просьба, а приказ. Я повиновался, и он устроился за письменным столом, соединив руки:
– Вы хорошо поработали, Матье. Нам здесь не хватает следователей вашего калибра. Мы слишком заняты слежкой друг за другом.
Он схватил папку, протянул ее префекту, стоявшему рядом со мной, попросил по-итальянски сделать ксерокопии, добавив, что их нужно сделать здесь: «Никто не должен об этом знать». Его светлые глаза снова были устремлены на меня.
– Я узнал, что вчера утром вы встречались с Агостиной Джеддой.
Я подумал о трех тощих священниках, которых видел в пустыне, и о слежке церковников, на которую жаловалась Агостина.
– Что вы об этом думаете? – спросил кардинал.
– Она мне показалась очень… встревоженной.
– Что скажете о ее истории – чудо, затем убийство?
– Я не очень верю и в то, и в другое.
– Необъяснимое исцеление Агостины Джедды было официально признано Святым престолом.
Я должен был взвешивать каждое свое слово:
